«И только небо знает правду, о том, как я…» (с)

Так легко вынырнуть из окутывающего разум тумана чувств и желаний, когда в сознание врывается яркой вспышкой звук открывающейся двери. Джулиану показалось, что находись он сейчас хоть в другом конце особняка, он бы обязательно услышал этот звук, именно здесь, именно в данный момент. Он поворачивает голову, но не может двинуться с места. Окружающие предметы, мелочи, какие-то безделушки, звуки и запахи сливаются в один неспокойный давящий фон, который пересекает тонкая полоска света, проникающего в спальню из холла. Сквозь щель в проеме видит силуэт человека, которого больше всего сейчас хочет видеть. Но ничего не изменилось. Ноги стали деревянными, будто сросшись с полом, тело заныло, словно Корвет не спал несколько суток и все свободное время занимался физическими упражнениями. Приятная полутьма помещения поглощала его, растворяла в себе. Однако голова по-прежнему оставалась ясной, а мысли – разумными.
Собрав в кулак всю силу воли, он развернулся как раз тогда, когда слух выловил среди нереальной тишины фразу, обращенную к нему:
-Месье Корвет?..
Привыкший к традиционному английскому обращению, он так и не воспринял местного, и все же сейчас, когда услышал подтверждение своим желаниям, когда нашел силы поверить в происходящее, слово «месье» стало тягуче-приятным, ожидаемым, в меру насыщенным сладостью и болью. Болью от того, что каждое мгновенье не сможет принадлежать ему безвозвратно, болью от осознания, что все когда-нибудь закончится, и порвется единственная нить, которая их свяжет на считанное количество часов. Механически прикрыв рот рукой, Джулиан посмотрел на пол у себя под ногами, на мягкий ковер, который секундно запомнит чужие шаги, кашлянул от чего-то, и, уже выпрямившись, сделал первые неуверенные шаги и потянул на себя дверь, выходя из спальни.
Воздух в холе был другой, более чистый и свежий, как в любом хорошо проветриваемом помещении, но этой свежести сейчас было мало, он понимал, что воздуха просто может не хватить. Справившись со слабостью, он поднял глаза на стоящего рядом человека и едва слышно сказал:
- Добрый день. Извините, что не вышел сразу,- собственный голос показался чужим, а в дополнение к нему воспаленные глаза только портили впечатление. Он пожалел, что не воспользовался свободным временем и не привел себя в порядок. А между тем каждая новая мысль таяла в осознании: Он пришел. И вот тогда Джулиан действительно внимательно посмотрел на Энзо, как купец осматривает дивный иноземный товар, пытаясь разобраться: а не подделку ли ему подсунули. В данной ситуации был только какой-то страх, не боязнь, а именно страх разочарования, однако разочарования не было. Он чувствовал, как громко кричит его взгляд, как много эмоций вложено в него, как ими наполняется воздух, он хотел и не хотел, чтобы они дошли до его гостя. В них была и печаль, и искреннее восхищение, был тот самый, но уже угасающий, страх, была любовь ко всему, что заставляет людей обернуться и сохранить в памяти. Корвет почувствовал стыд, но постарался скрыть это чувство. Едва мгновения молчания начали казаться неловкими, как молодой человек улыбнулся, стремясь передать в улыбке свое собственное, настоящее тепло, тепло предательски дрожащего тела и кристально чистого разума, способного обмануть и самого себя. С трудом оторвав взгляд от гостя, он сделал жест рукой в направлении открытой двери (чтобы дойти до той самой комнаты, нужно было миновать спальню), уже более отчетливо пробормотал «Прошу», ощутив неловкость, и постарался взять себя в руки. Получилось неплохо, но хуже, чем хотелось бы. Он не знал, что делать дальше: его мечта практически воплощалась на глазах, он должен был радоваться, должен был стать счастливым, но в мысли каплями раскаленного металла проникала пустота. Что будет потом? Джулиан начинал понимать, что по окончании он просто умрет. Что, должно быть, не сделает больше ничего и никогда, погибнет морально, а потом – физически…

Отредактировано Джулиан (2010-01-23 10:01:48)

Удары сердца отбивали секунды; неправдоподобно спокойно оно отмечало жизненный путь, словно затишье в предвкушении бури, каменело, пугая тем, что может и вовсе остановиться. Но неумолимо делало свою работу, также монотонно, также непредсказуемо, как время. Тяжелый воздух спальной комнаты вновь принялся за свое дело, едва ли не физически растворяя в себе его замученное тело, самим же собой и истерзанное, ослабленное, но готовое до последней секунды служить воле художника. Когда-нибудь он воспользуется этой возможностью, отдаст приказ, находясь на исходе, категорично оценит результат, и сил останется только на созерцание бесконечной пустоты. Но это будет еще нескоро. А может быть и скоро, только сейчас однозначно не тот момент, который предназначен для подобных мыслей. Невидимая паутина пространства замедляла шаги, вводя в транс, но он не поддавался этой силе, невидимому врагу, созданному его же воображением, он мысленно сбрасывал с себя тонкие унылые серые нити, уводящие его вдаль от своей мечты, вселяющие неверие и безысходность. На долю секунды ему стало казаться, что все это только мираж, иллюзия, до которой он довел сам себя, но звук шагов рядом с собою упорно возвращал в такую обманчивую, но желанную реальность. Еще никогда Джулиан так сильно не желал остаться в мгновении настоящего навсегда.
Остановившись перед еще одной дверью, на этот раз запертой, он повозился в кармане, извлекая оттуда пару ключей, с которыми никогда не расставался: просто не мог, да и не хотел. Подобных экземпляров не было даже у прислуги, ведь мысль о том, что в его обители побывает кто-то чужой, кто-то незнакомый, тогда, когда самого Корвета не будет там, вселяла неприятные ассоциации, заставляла нервно и неприятно сморщивать лоб, щурить глаза и задумываться о ничтожности всего существующего. В его жизни всегда было так: все то, что люди считали мелочью, какой-то несущественной деталью, обретало для него особый смысл, как чашка кофе на столике в небольшом кафе, повернутая ручкой не в ту сторону. Всего на дюйм, но могла вызвать приступ нервозности, как трещина в мировом отражении гармонии, которую ранят, разрушают, уничтожают те, кто с присущим всем им пафосом находят силы восторгаться. Восторгаться дешево, не жалея блистательных слов и выражений, чтобы навсегда пленить сердце ранимых людей, доверчивых, прекрасных, но таких же хрупких, как хрустальные бокалы, наполненные каждый своим особенным напитком. Справившись с первым замком, он принялся открывать другой, совершенно иным по форме ключом, хоть разъемы внешне совсем не отличались. И это была не осторожность, это была ненависть: чувство, которого он всегда старался избегать. Стоя вот так босиком на мягком ворсе дорого ковра, он уже озябшими пальцами ощущал тонкий поток ледяного воздуха из комнаты. Запахи были едва уловимы, но и так их нельзя было ни с чем спутать. Замок негромко щелкнул, дверь поддалась настойчивым пальцам Джулиана и отошла вперед. Холодный воздух, как приветствие из другого мира, обдал их с ног до головы. Этот воздух пах льняным маслом и красками, разбавителем и другими материалами, без которых творящий не может представить своей жизни. Он толкнул дверь, оставляя достаточно пространства, чтобы в нее мог пройти человек, и отошел, пропуская гостя вперед себя.
Он зашел следом, глубоко вдохнув, неосознанно улыбнулся тому, что наконец оказался дома. Под ногами сразу же зашуршала тонкая клеенка, защищающая дорогой паркет от грязи и красок. Комната была разделена ею на две неравные части: меньшая, где ее не было, все еще сохранила какое-то подобие с прежним интерьером: часть кресел осталась, да и изящная софа, особенно любимая Корветом, по-прежнему занимала свое место. Там было чисто, прибрано, но не настолько, чтобы создавалось впечатление стерильности, только плотные драпировки висели на вечно открытых оконных рамах, разных цветов и размеров, разных материалов и фактур: мечта, на которую затрачено огромнейшее количество денег. Ближе к входу, где в данный момент находились Энзо и Джулиан, все было совершенно иначе, даже запах там, казалось, был сильнее. От него кружилась голова, даже Корвет, который за долгое время привык к нему, чувствовал легкую слабость и непонятную боль в висках. Но и это скоро прошло, оставив сновать по комнате прохладную свежесть из распахнутого окна. Здесь действительно было очень холодно, все казалось отстраненным, не принадлежащим этому миру: выцветший рисунок обоев, который, возможно, только казался таким из-за особенностей освещения, прислоненные к стене мольберты, подрамники с натянутыми и ненатянутыми на них холстами, несколько незавершенных работ. И ткань. Повсюду была ткань на любой вкус. Заметив у противоположной стены неперевернутую работу, он нервно вздрогнул и, совершенно позабыв о манерах, поспешил туда. Движения сделались резкими, порывчатыми, вплоть до того момента, как влажно блестящая маслом поверхность не заняла свое место вдали от посторонних глаз. И тогда он действительно успокоился. Тем не менее, это место подействовало на него: он оказался в собственной стихии, стал богом в своем священном храме. Свободнее, легче… Он повернулся и вновь застыл.
На лице блуждала прежняя неуверенная, но все еще счастливая улыбка, осознание того, что это действительно происходит наяву, сделало свое дело.
- Мы пришли,- выдал он абсолютно бесполезную фразу, но именно она еще глубже впечатала его в эту комнату. Теперь он смотрел иначе, более расслабленно, словно стремясь подготовить натурщика к предстоящей работе, даря своего рода передышку, ведь потом будет намного, намного сложнее, пусть сам художник не осознавал этого.
Совершенство заполнило все его естество, чистота и утопия поселились в сердце. Вдохновение – вот как называют это люди. Он был полон вдохновения, он был так же нетерпелив, как в те годы, когда впервые начал творить с натуры.
- Я сейчас все сделаю,- бросил он, как бы между прочим, секундно становясь все тем же «обычным парнем», живущим в суматохе дней. Он сам хотел отдохнуть, он сам не до конца верил  в собственную стойкость. Главное – вовремя сдержаться, вовремя остановить себя. Все подобные мысли занимали его, пока он слонялся по комнате, закрывая окна и включая обогреватели.

Отредактировано Джулиан (2010-01-23 21:54:59)

Руки сами собой выполняли хорошо знакомую работу: Джулиан сновал из угла в угол, что-то доставая, что-то пряча, словно в предвкушении какого-то праздника, заполненный невероятной легкостью, энтузиазмом, жизнью. И именно это ощущение жизни не являлось вымыслом, все, что он делал, говорил, о чем думал, он старался делать искренне, старался сохранить в себе ту детскую непосредственность, к которой всегда стремился, и которой так не хватало многим людям. Он отдавал себя Искусству полостью, без остатка, и оно чувствовало его, оно вознаграждало его за преданность. Как ребенок, он умел радоваться и плакать, не стремясь скрывать в себе эти чувства, но иногда, когда нечто, подобное затмению, происходило в его душе, он становился мрачен, он сходил с того пути, который ему предназначался – он чувствовал это, - но каким-то образом постоянно находил «дорогу» обратно. Иметь силы просыпаться каждое утро и улыбаться утреннему солнцу, грустить, когда происходит что-то печальное, плакать, когда понимаешь, что бессилен что-то изменить, плакать из-за себя и из-за других, жалеть себя и уметь сострадать, совмещать меры различных вещей: он все еще не разучился делать это, хотя единожды чуть не погиб в водовороте событий и случаев, не столь от него зависящих. И он шел по жизни дальше, стремясь держать голову поднятой, а плечи расправленными, проходя сквозь преграды, потому что они были преградами не из его мира, а те, которые действительно закрывали ему дорогу, с каждой новой попыткой делали его сильнее. Корвет ощущал это, но порой, упав, едва ли мог подняться. Барахтаясь в пыли и серой грязи, он с завидным упорством искал силы, стремясь к свету, который робко дарило ему Искусство.
И вот сейчас он ощущал прилив сил, тонкий луч, за который успел ухватиться, пока использовал его живительную энергию. Не без труда забравшись на узкий подоконник, он осторожно придержался за карниз, поправил плотную ткань, висящую на раме, и с видимым усилием закрыл окно, последний источник света. В комнате сразу же стало темно. Не настолько темно, как в подвалах, но едва ли квадрат окна, скользящий свет сквозь темно-красный бархат и светлый упругий лен, могли разогнать полумрак помещения. Время суток потеряло свой смысл, как и просто время. Песок в часах возобновил свой ход с нуля, отмечая секунды по какой-то собственной системе. Казалось, что началась новая эпоха, полная таинственной интимности, где существовали два разных существа, непохожих друг на друга, но объединенных одной целью, одним священным знанием. Джулиан спрыгнул, чуть не напоровшись на какой-то острый предмет (в темноте разобрать его происхождение было трудно), которых здесь было предостаточно. Расчистив себе путь двумя уверенными движениями ногой, он шагнул к центру комнаты и вновь обратил свой взгляд на Энзо.
Он был как сладкий яд, разъедающий плоть и дарящий неописуемое наслаждение, и как живая вода, возвращающая силы устающим и опускающимся рукам. Он был его противоречием и его гармонией. Он был его опиумом, который художник вдыхал с таким рвением, будто бы секунда без Него могла оказаться смертельной. Его светлая кожа четко выявлялась в мягкой тьме, аккуратно разрезая ее очертаниями тела. Стоять так и любоваться вечно, сохраняя в памяти каждый изгиб тела, каждое движение, грацию, чувствовать подъем неистовой силы, более сильной, чем желание, страсть, влечение. Звуки голоса, врывающиеся в приятную тишину, не мертвую, какой она была в других помещениях особняка, а такую родную, приятную, рожденную в поглощенных тканью звуках. Он прикрыл веки, словно обдумывая слова, и неуверенно шагнул в сторону софита. Щелчок – и жесткий луч света прочертил свою упрямую линию, развеяв черный туман. Здесь было светло, но этот свет не доходил до противоположной стены, и Джулиан каждый раз заново радовался этому свойству. Он покрутил выключатель, немного приглушая яркость, и удовлетворенно улыбнулся.
- У меня есть несколько вариантов, два, если быть более точным. И, тем не менее, я действительно хочу, чтобы выбрали Вы,- он неуверенно растянул губы в смущенной улыбке, добродушно сощуривая глаза и обозначив в уголках мимические морщинки, которые шли ему – он знал – как никому другому.- А пока что можете сесть,- он сделал небрежный жест в сторону софы на высоких ножках, заслуживающей отдельного внимания. В свое время она стояла в одном из углов комнаты, повернутая скорее к окну, чем к центру, но стоило Джулиану проявить к ней интерес, как и ее значимость, и положение разительно изменились. Он не сомневался, что данный предмет мебели как нельзя лучше подойдет его гостю: невысокие спинка и подлокотники, представляющие собой изумительной красоты узоры из кованной витой стали, черные, как остатки темноты в этой комнате, спрятавшиеся в углах под покровом вороха тканей. Софа была достаточно жесткой, сидение - темным, и полностью поглощало свет, но все казалось при этом верхом изящества и художественной мягкости потому, что именно мягкость и жесткость, объединяясь, создавали меру, гармонию. Рядом с софой на небольшом старинном табурете лежала единственная подушка, которая когда-то украшала этот предмет мебели. Корвет поднял ее, покрутил в руках и положил на край, рядом с подлокотником. Сам же отправился в один из углов, наводить ревизию. Скептический осмотр всего того, что находилось в этом месте, не принес ощутимого результата: Джулиан никак не мог вспомнить, куда положил ту ткань, которая вчерашним вечером так пришлась ему по вкусу. Ощущая легкую неловкость от собственной рассеянности, он с видной долей облегчения наткнулся на тяжелый деревянный сундук, приобретенный в далеком прошлом у одного небогатого старого английского сэра, ценившего то, что по сей день ценит интеллигенция старого образца. Он оказался практически неподъемным, но привыкший к подобного рода занятиям художник, ловко подперев его с одной стороны здоровым куском деревянной балки (и где он успел насобирать столько ненужных, казалось, вещей, сам не всегда мог вспомнить), с другой приподнял и оттянул на себя, выволакивая на свободное пространство. Руки практически сразу болезненно заныли, но ничего сейчас не смогло бы остановить рвения этого человека. Откинув освобожденную крышку, он извлек из сундука два свертка разного цвета и вынес их под лучи света. На пол «пролились» два водопада ткани, отливающей серебром на светах и изгибах. Одна была разбеленной, серо-бежевой, с едва различимым мелким барочным рисунком, другая – цвета морской волны и мела, то есть холодная сине-зеленая с теплым белым отливом. Рисунок на ней выделялся четче, темнее, но был более тонким и изящным, не столь вычурным, как присуще стилю барокко, но и явно отошедшим от классики. Ткань приятной тяжестью оттягивала руки и холодила кожу. Он еще немного приблизился к Энзо, чтобы дать ему возможность потрогать материал, но все еще не нарушал известного рубежа «личного пространства» в сорок восемь сантиметров…
- Прошу. Как видите, выбор не так сложен.
Мысли потекли в неизвестном направлении, составляя новую картину происходящего. Еще один шаг был сделан.

Он всю свою жизнь, каждый момент ждал одного неотвратимого «но», и оно неизменно находило к нему свою дорогу. Он знал, что от добра добра не ищут, он надеялся, но переставал верить в эту самую надежду, не пройдя и половины пути. И всегда оказывался прав, всегда знал, что ничего не будет так, как он захочет. Люди, должно быть, делятся на несколько неравноправных категорий: одни желают чего-то и получают, пройдя сложный путь или едва шевельнув пальцем, кто-то, как бы ему не хотелось, никогда не сможет добиться своего, потому что имеет недостаточно сил. Джулиан же относился к той части, которая знала и видела цель, надеялась, верила и добивалась своего, а потом, оглянувшись, начинала все сначала, потому что все, что было до этого сделано, ушло в никуда. И вот так капля за каплей в никуда утекала и жизнь, и счастье, которое всегда ходило рядом, но человек был слеп, чтобы его заметить. Он падал, поднимался, шел и снова падал, поднимался, полз, стирая в кровь ладони и колени, и считал, что так и должно быть. Сколько он потерял в своей жизни бесценных минут? Сколько раз отказался от чего-то, решив, что когда-нибудь сможет получить награду, получить что-то большее. Но каждый раз это «большее», рассмеявшись ему в лицо, безвозвратно ускользало сквозь замерзшие дрожащие пальцы. А прошлого было уже не вернуть.
Конечно же, он и не надеялся ни на что подобное, научившись с годами отрицать любые иллюзии, но зная об этом «самому с собой», где-то в глубине души, было бы намного проще переносить ту неловкую паузу, повисшую воздухе в перерыве между звуками. То, что озвучено, намного резче воспринимается сознанием, чем нечто невысказанное, но переданное хотя бы взглядом. Он прикрыл веки, едва улыбнувшись и приводя свое лицо в порядок. Отсюда начинался откат к тому, с чего начиналось каждое утро. Энзо словно знал, что нужно сделать, чтобы причинить боль, не физическую, но душевную.
- Я понимаю,- и он понимал,- я учту то, что Вы сказали,- не в силах изменить выражения своего лица, он отвернулся и прошел к тому месту, с которого собирался рисовать. Оставив там светлую драпировку, он, наконец, успокоил себя и смог вернуть прежнюю уверенность. Или хотя бы ее тень.
И что с того? Будто бы были какие-то варианты. Он натурщик, а ты – художник, всего лишь художник, который никак не может найти себе места. Прекрати так глупо воспринимать окружающую реальность. Каждый из вас знает, зачем находится здесь, знает, чем все должно начаться и чем закончится. В конце концов, у тебя есть ты сам. Давно пора запомнить, где место твоим желаниям,- он проводил полуосмысленным взглядом движение собственной кисти, крепко сжимающей дорогую ткань. Он что-то говорил, углубившись в мысли и не в силах уже запомнить произнесенных слов. Наверное, рассказывал о том, что будет делать, что для этого нужно, о положении, о повороте головы, направлении взгляда и прочей ерунде, имевшей такое огромное значение. Казалось бы: что есть в этом? Человек, как его не посади, останется самим собой. Можно было сказать: сядьте, лягте, станьте, делайте то, что хотите, и получить все то же существо, которое пытается разобраться в причинах вашего «ненормального» поведения. И именно это было неприятно. Он оставался бы прекрасным в любом положении, какое бы ни захотел принять, но Джулиан решил сделать назло. Назло всему, что его окружает. К чему искать особенные мысли и настроения? К чему обязывать кого-то разыграть перед вами оригинальный спектакль, длящийся всего одно мгновенье, запечатленное в холсте или бумаге. Он не знает Его, не хочет от Него ничего получить, он желает видеть только то, что Он Сам расскажет про себя. Заставить чувствовать неудобство, чтобы просто посмотреть на реакцию, поставить в положение, в котором играть будет слишком сложно, взглянуть и увидеть Искренность, хотя бы на миг: этого хватит. Творить не личным восприятием, не навеянным образом, а Его Собственными Руками. Даже если Энзо никогда не увидит свой портрет.
И именно тогда Корвет решил, что никогда и никому не отдаст того, что у него получится, не покажет, не подарит, не продаст. Это будет предназначено только для его глаз, как что-то украденное, запретное, и так будет, потому что он Верит в свои силы.
Джулиан осторожно провел ладонью по ткани, разглаживая складки, наслаждаясь приятными касаниями холодного материала к своей ладони. Он сел на колени, уделяя внимание даже тем местам, которых и вовсе будет невидно, он находился всего в десятке дюймов от живой изящной красоты, он видел ее, вдыхал ее неповторимый аромат, узнавал и вбирал в себя ее благодать. И только взгляд его больше не поднимался к лицу ее обладателя. Закончив со складками, он с усмешкой подумал, что чрезвычайно аккуратен сегодня, чего обычно с ним не случается. Желания проверять слова Энзо не возникало, поэтому он постарался как можно осторожнее встать, опершись о софу, и отойти на такое расстояние, где будет достаточно глаз. Он развернулся, задев ткань, но сразу же ощутил, как пальцев коснулось что-то теплое и мягкое, доля секунды. По телу, словно от электрического разряда прошла дрожь.
- Извините,- на выдохе проговорил он, даже не развернувшись, чтобы не видеть того, чего совсем не хотел видеть, и стремительно отдернул руку. Неловкостью назвать то, что чувствовал он сейчас, было бы слишком далеким от правды. Стало печально, что он ничего не может сделать нормально, до конца. Корвет закрыл глаза.

Отредактировано Джулиан (2010-01-25 23:51:45)

Какое из ощущений было правильным? Ирония? Возможно. Он, наконец, поднял глаза на Энзо, какой-то частью себя все еще сопротивляясь собственному спокойствию. Эта часть душила и не давала покоя: она хотела Этого. Она хотела получить наслаждение, удовлетворить свои особенные потребности, и иногда наступали моменты, когда сопротивляться этому практически не было сил. Сейчас. Сейчас, ему казалось, он согласен на самую мучительную смерть, только чтобы… нет, об этом нельзя даже думать, это хуже, страшнее смерти, это вечная мука сквозь секунды, минуты, часы и дни. И он боялся ее, а еще он боялся собственных эмоций и, наверное, слишком резко перервал зрительный контакт. Нервное напряжение снова переросло в колотящую дрожь, более крупную, чем раньше. Благо в таком свете о его состоянии судить было сложно, на что он глубоко надеялся. Обнажить эту слабость. Может быть. Только не здесь, только не сейчас, только не Ему. Не показывать, как трясутся руки, поднимающие с пола ненужную ткань, как неосознанно подносят ее к лицу, надежно укрывая его. Он стоит спиной, пока еще может это делать, пока у него есть шанс отдышаться. На этот раз, упав, он не сразу поднимется, если сможет вообще, а если и не сможет, то просто изо всех сил будет тянуться к выходу, умолять о помощи. Всех, но только не Его. С такими, как Он, может быть только одна встреча, только единожды может произойти то, что ярким пятном останется в памяти, светом гаснущего, но все еще живущего старинного фонаря на заброшенной улице полуразрушенного промышленного городка. А он просто хотел достичь гармонии, просто хотел обмануть судьбу, так жестоко наказавшую его за подобную выходку. Ну что ж! раз так – так тому и быть.
- Я всем доволен,- не своим, каким-то отстраненным и пугающе холодным голосом резко проговаривает Джулиан, удивившись переменам в себе, неизвестно откуда взявшейся злобе и повторно вздрагивая. Ткань падает, а он садится рядом с нею на пол потому, что никак иначе на Него нельзя смотреть. Только отсюда, только снизу. Черная поверхность листа матово отсвечивает от неяркого теплого света. Он кладет ее рядом с собою и начинает широкой кистью стряхивать с нее лишний соус. Через несколько минут она вдвое светлеет, а на поверхности бумаги появляются тонкие, словно паутинка, белые «трещинки». Нет, он не жалел, что выбрал именно эту фактуру: «скорлупа». Она и тонкая, и стойкая, она изящна и вместе с тем предельно проста. Даже «кожа» не может сравниться с ее «молодым» рисунком. Мысли плавно скользят в голове, касаясь техники едва-едва, но и легкой передышки достаточно, чтобы начать успокаиваться. Но он все еще не смотрит. Почему? Страх. Да, он просто боится, боится Себя.
- Простите, что заставляю Вас сидеть в таком неудобном положении.
Выразить жалость? Нет. Сострадание? Нет. Все, что будет нужно, он скажет ему и так, без слов, как и сказал уже достаточно. Холодная змейка неощутимо вползла под одежду, скользнув по позвоночнику леденящим холодом, и аккуратно свернулась на шее, готовая в любой момент использовать подвернувшуюся возможность. Секунда – и он теряет себя. Вернее, находит, но находит не нечто утерянное, а нечто настоящее. Другой взгляд, другие мысли и бесконечные мгновения молчания. Взгляд его цепко ухватывает главные точки незнакомого тела, он задерживается на деталях, пытливо изучая некоторые из них. Духовная сущность практически не имеет значения. Ничего не имеет значения, только это тело и его воплощенная мысль.
Первые штрихи даются удивительно легко – хороший знак, если верить в него. Чего-то недостает, но Джулиан искренне надеется, что это «нечто» появится позже, погружается в созерцание глубины, он рисует линию и видит в ней сотни историй. Его ли, чужих ли, они присутствуют, переплетаясь и создавая нечто особенное. В какой-то момент опустить, позволить линии самой решать, какое направление выбрать, теряя ход времени, углубляясь в философию искусства. И вот! Кажется, что разгадка Его уже совсем близко, в этой нарочито искусственной позе, в повороте головы, в руках и теле, но она ядом разъедает глаза, горло, и яд этот медленно продолжает прожигать ослабленную душу. Уже не сбежать от него, ведь он добровольно посадил себя в клетку, добровольно впитывает этот сок, каждым движением, каждым взглядом. Кричать? Нету смысла. Крики ничего не изменят, остается только плакать, да и плакать вроде бы нет причин, но что-то сжимает горло. Ах да! Все та же ледяная змейка, что так удачно выбрала себе место. Она чувствует свой час.
Шепот рисунка растворяется в окружающей тишине, опустошает взгляд, становится механическим. Слова вертятся на языке, но остаются непроизнесенными. Голос разума бросает свои попытки докричаться до того, что еще имеет власть над телом. Губы дрожат, произнося что-то неразумное, непонятное, но по-прежнему восхищенное. Едва слышно, так непонятно, что и сам толком разобрать не может. Ноги затекают, только тогда он внезапно вспоминает о времени: перерыв! Взглянув на натурщика, Корвет виновато улыбается и произносит:
- Прошу прощения. Вы устали?
И не выдерживает. Пальцы сжимают лежащую рядом ткань, неестественно «ломаясь» на изгибах, тело пробивает крупная дрожь, а мысли и вовсе отказываются подчиняться логики. В полусне он поднимается, бормочет «Я сейчас вернусь» и едва не убегает из помещения. Становится дурно. Даже полумрак спальни кажется ослепляющим, а свет холла и вовсе причиняет адскую боль. И тогда он останавливается, и тогда понимает, не в силах двигаться дальше, что пути в эту сторону больше нет, и тошнота проходит, и отступает дрожь, и душу наполняет спокойствие. Спокойствие, за которым яростно разгорается неистовое пламя.
О, Боже...

Отредактировано Джулиан (2010-01-26 05:09:51)

Тупыми лезвиями секунды вырезают в сознании непостижимый и сложный узор. Он снова и снова пытается разобраться в мотиве, но рисунок заливает тонким слоем полупрозрачной крови. Легкие разрывает подступающий к горлу крик, но ни единого звука не срывается с его губ. Он стоит посреди холла и затравленно смотрит по сторонам. Нет, здесь не то место, где можно ощущать хоть какой-то комфорт: некое подобие столовой, ванная, уборная, гостиная, холл, спальня… бесконечная череда меняющихся постоянных локаций, сцен и костюмов невидимых актеров, сопровождающих его всю жизнь. Он толкает дверь и оказывается в полутемной комнате. На столике по-прежнему лежит пачка от сигарет. Джулиан уже не помнит: когда это было, как это было, что было потом? В пачке лежала всего одна сигарета, как весьма обманчивый знак того, что «идти» осталось намного. Он смотрит в окно и недовольно морщится: сколько прошло времени? На восточной стороне уже нет солнца, да и тени достаточно длинные, а значит прошло не менее часов трех-четырех пополудни. Ощутив легкий укол совести, он, наконец, вдыхает в себя последние граммы никотина и прикрывает веки, захватывая «в плен» танцующие разноцветные круги перед глазами. Пол оказывается неправдоподобно близко, однако какая-то неведомая сила поднимает его на ноги. Еще чуть-чуть. Потом будет проще. Впрочем, и сейчас было проще. В пустоте, в мире, где Его не существовало. Не существовало ничего ценного, ничего из того, к чему всегда стремилось и тело и душа. Только на этот раз он обжегся, серьезно обжегся.
Послышался негромкий стук в дверь, и Джулиан подумал, что как-то слишком уж в свое время все происходит и негромко пригласил войти. За дверью оказалась еда. Вернее, легкий десерт, состоящий преимущественно из фруктов. Память напряженно за что-то цеплялась, пока, наконец, не выдала самое нужное сейчас соображение: он уже попросил о еде, и просил он на половину четвертого вечера. Значит… прошло уже больше трех часов, из них больше половины он не позволял Энзо двигаться. На секунду в голове расцвело что-то сродни удовольствию, но беспокойная совесть тут же запрятала это чувство туда, куда в свое время запрятала и все остальные.
Хватит просто стоять и смотреть, ты ведь не…
Он поднял большую плоскую корзину и затворил дверь. Вздох. Реальность, что до сих пор воспринималась, как нечто особенное, стала терять всякий смысл. Закрыть глаза. Я спокоен, я спокоен…
- Хотите?- поборов дрожь, спрашивает он, заходя в импровизированную мастерскую. Он старается не смотреть на натурщика, но глаза сами, невольно начинают искать взгляд Энзо. Так больше не будет…
Он оставляет корзинку на сундуке. Именно том, из которого достал два прекрасных экземпляра ткани. Один все еще лежит на полу у его ног. Рядом стоит работа, которая уже приобрела кое-какие отличительные черты, это и радует, и настораживает: слишком все кажется простым, для такого…
Он поднял материал и одним легким движением набросил его на себя, закутав собственное тело в нежную ткань. С головою. Новая причуда? Наверное. Любой поступок казался глупым: движения и застывшая поза, мимика и лед на лице, радость и горе, то, что он стоял в пол-оборота не в силах развернуться и посмотреть. Да, он мог рассматривать даже просто руку несколько часов подряд, не говоря уже обо всем теле. А Энзо… пусть думает, о чем хочет.
Он сел на пол, скрестив ноги на турецкий манер, и подпер руками голову, неотрывно глядя в собственный рисунок. Тоска. Но почему?
- Скажите мне, как отдохнете,- подчиняясь неожиданной слабости, он прикрывает глаза, а голос делается все тише. Так и должно быть, так Правильно, плевать, что не бывает одной правды!
Все будет хорошо, все прекрасно, все…- он прервал собственные мысли,- все не может быть иначе. Потому что хуже, чем сейчас, уже не будет. Оттолкнуться ногою от мольберта и откинуться на спину, чудом не задев ни одного острого предмета. Пусть думает, что угодно, это самый прекрасный и желанный гость, что угодно берет, кроме моего рассудка, а я останусь здесь таким, какой я есть. Печальная полуулыбка тронула губа, но он так и не поднялся с пола, ожидал начала, продолжения, ему было уже решительно все равно. Или это все хваленый дар самовнушения… Как же хочется чаю, чаю или чего-нибудь покрепче… и сигарет больше нет…

Отредактировано Джулиан (2010-01-28 04:41:37)

Что тормозит нас, когда нужно остановиться? Что дает нам силы, когда мы понимаем, что нужно идти дальше несмотря ни на что? Что заставляет нас терпеть, что – действовать?.. Возможно, какой-то особенный внутренний рычаг, которым мы, ощущается, так и не научимся управлять. Это, должно быть, некое чувство самоконтроля, выдержка ли? Может быть просто глупость, или напротив, трезвость, ум… Это есть в каждом человеке, даже если он об этом не думает. Главное вовремя прислушаться к этому голосу, вовремя понять… когда белесая дымка окутает ваше сознание… Дышать, пробираться сквозь нее к обманчивому свету, чтобы вновь забыться. Были дни, когда он неделями не мог вспомнить того, что происходило с ним. Просыпаясь едва ли не каждое утро, он осознавал, что все, что может болеть в организме человека, у него болит, что нет ничего приятного, нет смысла продолжать такое существование, что рассудок его измучен, что так просто нельзя… Он глотал колючий воздух, ложками черпал запретные запахи и снова уносился в обитель сна и покоя. Обрывки воспоминаний и те создавали ярчайшую картину. Здравый смысл кричал, что нет, так нельзя! Но что-то внутри смеялось, смеялось безумно, сопровождаемое хором стенающих ангелов, это что-то хотело получить больше, и он слушал паразита в своем теле, но пришел день – он запер его в непроницаемой клетке. Надежда? Возможно, только к Тому времени лучше не возвращаться. Даже в мыслях.
Джулиан едва прикрыл глаза, как почти сразу оформившаяся боль проникла в его сознание. Именно сейчас так не хватало этого «особенного рычага», который привык руководить его действиями, чтобы Корвет хоть ненадолго смог расслабиться и отдаться во власть всех своих мыслей, если бы он только мог увериться, что сумеет вовремя остановиться. И в этот раз получилось. Но получится ли в следующий? И сколько времени пройдет, прежде чем он наступит?
Джулиан инстинктивно дернулся, поджимая под себя ноги. Только малейшая доля секунды привела его в реальность, когда он осознал, что это не то место и ситуация, где позволено себя так вести. Рука дернулась обратно, секунду назад отбросившая руку Энзо, так некстати решившего поэкспериментировать. Сейчас было все равно. Наверное, очень ненадолго, но действительно все равно, что сделает это создание, стоящее над ним. Переборов боль, Джулиан поспешил отвести взгляд. Что-то непотребное отражалось сейчас на его лице, что-то такое, чего нельзя проявлять при окружающих, потому что оно нарушит его идиллию, его отражения в зрачках окружающих богов и тварей. Недовольство, возмущение и кристальная капля презрения не являлись частью его личности, и он спешил снять с себя эти тонкие, но правдивые маски, судорога, которая собиралась свести его руки, да и все тело помаленьку, отступала назад, дыхание, сбитое резким движением, начинало выравниваться. Он снова поднял глаза, широко распахнутые от все еще не угаснувшего в них пламени, кажущиеся еще более темными от наложенной на них тени натурщика. А он просто дышит, и грудная клетка вздымается и опускается в такт его дыханию.
Удивление проходит не сразу, сменившееся первыми вопросительными нотами во взгляде. Еще одно мгновение – и он просто закрывает глаза, невольно улыбаясь. Ах да. Так обычно все и случается. С ним вообще часто что-нибудь случается. Из ряда тех вещей, которые, с одной стороны, совершенно не нужны, а с другой - имеют великую ценность.
- Зачем?- кажется, произносят губы. Но нет, он молчит… или, все же, не молчит? Остаток какой-то растворяющейся злобы, ее влияние, уже пытается управлять им, но он не тот, что был раньше. Теперь он стал сильнее.
- Отдохнули?- промолчать? Почему? Просто не хочется обращать на это внимания, хочется проигнорировать, «увидеть результат». Нет, он не принимает эту вялую молчаливую игру, вопреки раскаянию, не подает и виду, только слепая ярость диктует быть немножечко «мерзлее»,- займите тогда Ваше место. Время многое значит, а его, представьте себе, не так много.
Словно паутину Корвет стряхивал с рук и лица остатки неприятного ощущения. Он отталкивается локтями от пола и принимает положение стоя. Кутаясь в ткань ненарочно, как-то наивно и почти незаметно, он подходит к софе, задумчиво разглядывая узор металла. Чтобы достигнуть точки перехода понадобится время, а дрожь только мешает сконцентрироваться. Он не оглядывается, зная, что где-то за ним сейчас стоит Причина. Чувство вины, такое знакомое и такое жестокое.
- Простите,- выдох, и воздух в легких снова перехватывается. Чтобы сделать еще одно дыхательное движение нужно приложить усилия, но и это вскоре удается. Объяснять что-то о «другом человеке» не имеет смысла. Если Энзо способен понять, то он уже понял, если нет – то и нет смысла возвращаться к этому.- Присаживайтесь, я сейчас верну все на свое место,- борясь с усиливающейся дрожью, продолжает художник. Жалок, он как никогда жалок в данный момент, но кому как не ему должна принадлежать данная роль? Только бы пережить эти несколько секунд, а судорога вновь подступает к замершим пальцам. И он все так же зажато ждет своей очереди на действие, ждет и надеется, что эта досадная случайность забудется ими обоими, как неудавшаяся шутка, такая же невеселая и некстати.

Отредактировано Джулиан (2010-01-30 02:31:49)

Дурное настроение никогда не спрашивает, можно ли зайти на огонек, и к тем, кто так не желает его принимать, оно приходит с еще большим рвением, чем к тем, кто его ждет. Должно быть, все дело в контрастах, создающих гармонию, особенно для того разряда людей, кто эту самую гармонию и чтит. Так все продолжительные плюсы могут компенсироваться менее продолжительными, но очень яркими минусами. Джулиан ненавидел грустить или злится. Все время, которое он жил, дышал, ел, спал, общался, работал и учился, он старался проводить с максимальным удовольствием. Он любил улыбаться Миру, и Мир чаще всего платил ему тем же. Однако любовница Мира, Судьба, для которой у каждого есть свое имя, и каждое из этих имен оказывается правильным, всегда делает что-то наперерез нашим заветным и просто желаниям. И с ней не поспоришь, потому что каждый протест только повлечет за собой неприятные последствия. Вот и сейчас, не понимая конкретной причины все ухудшающегося состояния, он просто старался сосредоточиться на главном: на своей работе. С одной стороны это приносило какое-то успокоение, с другой же, - любой неверный штрих только распалял раздражение, звуки, даже самые незначительные, воспринимались с агрессией, а свет софита начинал резать глаза. Через какое-то время он осознал, что работа превращается в настоящее мучение. Все еще сдерживаясь, пусть контроль над самим собой требовал намного больше внимания, чем всего-то полчаса назад, он упрямо водил мягким материалом по фактуристой поверхности бумаги, но чувства больше не было, вернее оно приобрело намного более резкий характер. Почти сумасшедшая ярость полностью заглушала те теплые чувства, которые по-прежнему пытались выживать в его расколотой на несколько неравных частей душе. Наверное, и в этом был какой-то плюс: ничего в жизни не происходит просто так, ничто не исчезает бесследно. Возможно именно для того, чтобы превзойти собственные силы и искусство, нужно сделать все иначе. Зачем вкладывать в работу душу, если у нее должна появиться собственная душа, как тень, повторяющая очертания души натурщика. А он не знал его души, он его совсем не знал. И навряд ли когда-нибудь узнает.
Но вера была. Вера в то, что когда-нибудь он повторит свой подвиг, когда-нибудь он добьется и чувства, и жизни, и глубины, и отражения. Слишком давно это было, слишком запылилось с тех пор в закромах памяти, но тонкий аромат тех славных дней до сих пор тревожит художника. Тогда он был действительно влюблен, действительно отдавал свою жизнь, страдал и радовался, обещал, но не сдержал обещания. Не смог, не успел. И как бы ни хотелось сейчас об этом вспоминать, он просто был не в силах пережить все заново. Кто знает, будь Тот портрет в его руках, что бы сейчас происходило с ним, как сложилась бы его судьба? Но именно Она распорядилась по-другому. Нет, он почти не почувствовал, как ускорило свой ритм его сердцебиение, не почувствовал, как перестал замечать то, что происходило перед его глазами. Руки что-то делали: должно быть переносили на бумагу память, которую несли в себе, только сознание напрочь отказывалось понимать это. Больше не дрожали, только странное, сменившее злобу, спокойствие. И тишина, несмотря на тихий шорох Искусства, висящая в комнате. Память решила сыграть с ним одну из своих любимых шуток, на которые была горазда в не таком уж далеком прошлом. Предполагалось, что после этого он не вспомнит ровным счетом ничего, что делает в данный момент. Так и будет, скорее всего. Только это уже не важно.
«Ты так добр ко мне. Даже после того, что я тебе сказала, что сделала».
«Но ведь это глупости, ты знаешь!»- смех.
«И как я до сих пор могу тебе отказывать? Это неблагодарность… как будто совесть».
«Мне не нужна твоя жалость… Я не устану спрашивать снова и снова, я верю, что когда-нибудь…»
«Нет,- резко.- Прости… я…»
«Все будет хорошо. Я настойчив, ты знаешь…»
И пустота.
Черноволосый ангел навсегда оставил мою жизнь… без возможности вернуться…
Он распахнул глаза еще шире, когда осознал, что вот уже несколько секунд бессмысленно смотрит на начатую работу. Подушечки пальцев легонько касались неясных очертаний драпировок, которые ласково обнимали фигуру молодого человека. Он был прекрасен… и отвратителен одновременно. И ослепительная вспышка гнева заполнила встревоженную голову. Уничтожить. Начать все заново, стереть, забыть… и никогда не видеть. Но соблазн был слишком велик, чтобы Корвет смог ему противостоять. Хотелось и кричать, и плакать, но он стал только спокойнее, на секунду.
Нет!
И взгляд неожиданной волной окатывает Энзо, он может его и не видеть, но почувствовать обязан. Такие взгляды заставляют людей в толпе найти друг друга, они объединяют врагов и ссорят лучших друзей. Для каждого случая у них есть свое значение, и они слишком важны, чтобы человек имел роскошь не обращать на них внимания.
А время неумолимо бежало вперед, пока телефон Джулиана не оповестил тонким коротким сигналом о том, что наступил вечер. Оставалось два часа не больше. И он собирался провести их с наибольшей пользой. Почему-то мысли о том, чтобы дать Энзо отдохнуть даже не возникло. А если и возникла, то он умело и незаметно для себя задвинул ее на задний план. Увы! Причины так и не оформилось. А может быть, он просто боялся собственных мыслей, потому они и заняли свое место в пыльной кладовой сознания, к которой ключ найти не так уж просто.
Художник все еще сдерживал себя, когда внезапно ему пришло в голову: «Зачем?!» Быть может, глупо. Быть может и совсем не то, что он должен был сделать. Но другого выхода он сейчас не видел и не хотел видеть: инстинкт самосохранения не подчиняется простому голосу разума. Не прошло и получаса, как он резко вскочил на ноги, не обратив внимания на обжигающую боль, и так же резко и быстро схватил планшет с работой и поспешил спрятать его и от чужих, и от своих глаз. Не говоря ни слова, он подошел к источнику света и выдернул шнур. Воцарившаяся темнота была намного приятнее любых объятий, она ласково окутала его фигуру поверх складок и согрела, как любимое дитя.
- Все.
Он не стал дожидаться ответа. Став рядом с софой, он сдернул драпировку, едва не причинив натурщику боль этим движением. И молча стоял, наблюдая, как тот покидает свое «законное» место. Грубо. Должно быть слишком. Плевать. Я хочу остаться один. Он не сказал «Уйдите!», и даже не «Прошу Вас меня оставить». Он просто провожал взглядом каждое движение, и взгляд без слов кричал о его мыслях. Но было темно. Разве что, присмотревшись, можно было понять хоть малую часть из написанного на его лице. Оно и лучше. Гость еще не успел завершить последний штрих своего одевания, как Корвет уже распахнул дверь и, немного подумав, вышел сам. Первый, но прежде всего он Уже прогнал этого человека. Не физически, но... Только в холле вспомнил и неразборчиво пробормотал что-то вроде «Завтра. Чуть раньше, чем сегодня». И только воздух и неразборчивый свет сумерек сейчас стояли на его стороне. А больше ничего и не нужно…

Отредактировано Джулиан (2010-01-31 22:28:16)

Неясный холодный диск луны то и дело выглядывал из-за неплотных серо-голубых тучек, напоминающих больше предутренний туман, чем ледяные зимние облака в середине ночи. Воздух казался не кристально чистым, даже не прозрачным, а каким-то таинственно зеленоватым, почти белым, но, в то же время, не мешающим воспринимать окружающее пространство таким, каким оно привыкло казаться окружающим. Луна смотрела на него своим непроницаемым бесчувственным взглядом, окутанная фосфоресцирующей дымкой, и в этом взгляде не было ни сочувствия, ни жалости, ни презрения или ненависти. В нем было только спокойное равнодушие и бесконечный колодец собственного превосходства. Джулиан на секунду задержал свой взгляд на этом безумном лике и ощутил, как мороз осторожно, почти неощутимо пробегает по его остывшей коже. Что-то знакомое он чувствовал в этом безмолвном взоре, что-то леденящее душу и, вместе с тем, вводящее ее в сладкое оцепенение. Робкий, но неумолимо настоящий свет проникал в комнату сквозь распахнутое окно, от чего спальня оказалось еще более освещенной, чем днем; он «втекал» в нее постепенно, незаметно, словно спрашивая прощения за каждый отвоеванный кусочек пространства. А вместе с холодным лунным лучом бурно вырывался сюда и неугомонный зимний ветер: он, словно заботливый родитель, укутывал полуобнаженное тело, бледное и неестественно холодное, продрогшее в объятьях гостя-завоевателя. Он был щедр и ласков, не жалел себя ради того, чтобы обменяться теплом с неподвижно лежащим юношей. Его губы, которые давно уже приобрели нездоровый голубовато-фиолетовый оттенок, что-то шептали, едва шевелясь, одеревеневшие пальцы не желали отпускать плотной податливой ткани, совершенно потерявшей свои собственные цвета в ночном освещении. Даже неестественная поза больше не казалась такой уж неудобной. Было решительно все равно. Так, как давно уже не бывало и, казалось, вовсе не могло быть: такого просто не могло случиться в природе. Однако природа в который раз доказала, что имеет собственное мнение на этот счет, а спорить с ней, как известно, дело пустое и никому не нужное.
- … двадцать семь, двадцать шесть, двадцать пять…- почти неслышные звуки нарушали мертвую прозрачную тишину. Когда-то ему сказали, что, чтобы уснуть, нужно просто считать от ста в обратном порядке и спасительная дремота придет сама собой. Но он не хотел спать, да и не стремился отдать себя во власть этому загадочному состоянию. Все выходило как-то само собой. Будто бы простой способ занять свой изнывающий рассудок, истощенный эмоциями только-только минувших дней. Не понимая, почему до сих пор не может оставить этого безрезультатного занятия, он продолжал проговаривать цифры, закрывая и открывая глаза снова, и снова, и снова, и снова встречаясь взглядом с жестоким лицом луны. Эта добровольная пытка могла продолжаться сколько угодно, хоть до самой бесконечности, только оставалось в этом изможденном теле еще нечто, что по-прежнему отказывалось подчиняться его суровым законам: чувство самосохранения, которое работало по общепринятым принципам. Именно оно заставило художника оторваться от созерцания простой, но невероятно гипнотизирующей картины, чтобы кое-как размять затекшие ноги и руки и невольно поддаться приступу спасительной дрожи. Пальцы все еще слабо отзывались на приказы мозга хоть чуть-чуть пошевелиться, потому действовать приходилось неуклюже и совершенно наугад. О том, чтобы закрыть окно, не могло было быть и речи: мало того, что закрывалось оно достаточно трудно, так и требовало значительной подвижности все тех же многострадальных пальцев. Самым интересным было то, что ни одна ниточка в его сознания так и не дернулась, чтобы хоть немного привести в порядок царивший в голове бардак. Ноги сами вынесли его в пустынный и темных холл; после всех издевательств не укрытый ковром пол показался теплым и очень приятным. Долго топтаться на одном месте не имело смысла, потому он сразу же направился в место, где проще всего смывать любые следы и отпечатки, которые наносит судьба: в ванную комнату. Там было не менее темно, чем в предыдущем помещении, но эта темнота уже не казалось такой хищной и разъедающей, как та. Она была теплой и практически родной, но не дарила прежней радости и спокойствии. Вообще было довольно забавным то, по каким критериям Джулиан разделял происходящие вокруг явления и предметы. Безупречная логика порой начинала казаться настолько откровенным бредом, что сам Корвет отказывался ее понимать и воспринимать. Но сейчас все было иначе.
Он нажал выключатель и тут же повторил эту процедуру, едва успев уловить горящий взгляд из собственного отражения. Испугался? Должно быть. Темнота, непроглядный мрак вдруг показался настолько чужим, что захотелось убежать, закрыться в собственной спальне и не открывать глаз до тех пор, пока покоя его не нарушат первые лучи солнца. Страх был настолько настойчивым, что он просто не нашел сил ему сопротивляться. Какая неведомая сила заставляла его по-прежнему находиться на месте, не делая лишних движений, оставалось загадкой. Он неотрывно уставился в глубокое чернеющее пространство и понял, что начинает сходить с ума. Вскоре страх сменился нескрываемым ужасом, а сквозь захлопнувшиеся веки в душу сочилось что-то Неведомое и Отвратительное. Даже не глядя, он кожей чувствовал угрозу, исходящую от пространства вокруг, словно невидимые щупальца несуществующих кошмаров внезапно захотели полакомиться его мечтами и надеждами. Сдавленно глотнув порцию сжатого воздуха, Корвет наощупь бросился назад, в обитель своих грез и разочарований, инстинктивно захлопывая внезапно ставшую непослушной дверь. Какое-то время он никак не мог нащупать замок, словно тот исчез, стремясь посмеяться над его тщетными попытками. Но грешная защелка, наконец, издала знакомый звук, а Джулиан поспешил перевести дыхание. Цепкие пальчики ночных кошмаров нехотя отпускали свою случайную жертву, но все еще находились в опасной близости, поджидая своего часа. Не медля ни секунды, он забрался в ледяную кровать, накрывшись одеялом с головою. Убедившись, что ни одна из частей тела не выступает из этого «надежного убежища», он попробовал успокоиться.
За что? Что происходит? Почему со мной? Почему? За что? За что?!- готовая уснуть истерика возвращалась с новой силой каждый раз, когда ему казалось, что все позади. Мороз и под плотным слоем одеял ухитрился найти к нему свою дорожку, только сейчас он казался неприятным и невыносимо диким. Мысль о том, что нужно закрыть окно, посетила его уже давно, но она сразу же столкнулась с очередной вспышкой суеверного ужаса: каждая тень при свете становится еще глубже, а представления о том, как беззащитные его ступни обволакивает злобный комочек мрака, приютившегося под кроватью, хватило, чтобы сжаться еще больше, еще сильнее, даже для того, чтобы дрожь отпустила его, посчитав свое присутствие неуместным.
Наконец, спустя долгие мгновения каменного оцепенения, судьба сжалилась над ним и позволила провалиться в сон без сновидений.
Разбудил его стук в дверь, тихий, совершенно ненастойчивый, но неправдоподобно громкий в это время суток. Спохватившись, Джулиан, будто ужаленный, подскочил с кровати и бросился к креслу, на котором лежала его одежда. Не особенно осознавая, что делает, да и зачем это делает, он наспех пригладил ладонью спутанные волосы и тогда уже позволил себе вдохнуть, условно выражаясь. Потом он несколько секунд пытался вспомнить, что следует делать в такой ситуации, прежде чем не вспомнил о «загадочном» стуке.
Ох, черт!- промелькнула в голове единственная мысль и сразу же уснула, похороненная под тяжестью других, еще менее значимых.
Он потянул на себя дверь, прежде чем вспомнил, что она закрыта, а потом повторил туже процедуру, находясь в более трезвом состоянии и позаботившись щелкнуть замком.
- Доброе утро.
Или уже день?
Художник попробовал придать своему лицу здоровое выспавшееся выражение, но о результатах мог только догадываться, ибо до ближайшего зеркала было достаточно далеко. Создалось ощущение, что он вот уже в тысячный раз открывает перед гостем эту проклятую дверь, в тысячный раз говорит стандартную приветственную фразу и совершает набор стандартных действий. Но, как ни боролся он с этим, продолжал делать подобные глупости. Как всегда. Так как нужно, так как есть, но совсем не так, как хочется. Отодвинуться в сторону, чтобы дать пройти, и мучительные шаги по направлению к той самой комнате. Время прекратило для него свое существование, однако его вновь не хватило, чтобы осмыслить самое главное: чувства.