Нельзя изменить природному дару. Нельзя превратиться в марионетку, если ты сам умеешь разыгрывать представления, как хороший актёр, влекущий игрушку на сцену, чтобы зрители взревели от неистового экстаза, глядя в тёмные бусины пришитых глаз, источающие ядовитое сияние порока. Ломкая улыбка и непроизвольная пластичность в движениях, освобождённая игра самим собой, недоумение в чернильных  точках расширяющихся зрачков. Куда я иду? Фиксация на деталях, таких как контуры узоров на кричащей ткани обивки низких диванчиков и дубовых, гладких ножках этажерок, пыльных разводах в нишах между креслами и саднящий скрип лестнице под тяжёлыми ботинками охраны.
Ну конечно, кто же отпустит одного бродить по Замку. Джордан шёл чуть позади рослого крепыша и едва заметно морщился от запаха его одеколона. Между лопатками зудело от взгляда его коллеги. Уёбки.
Хотелось думать о разной чепухе, но чем ближе подходили к комнате гостя. На кольнувшем слове «заказавшем» тебя госте, молодой человек вспыхнул и больно прикусил губу, чувствуя, как вздыблевается шерсть внутреннего зверя. Добрые уроки смирили гордыню или просто прошлись по почкам Джордан не очень понимал, он пытался найти разумное объяснение тому, что происходит? и удары гулко бьющегося сердца по-прежнему были не более безумные, чем он бы только, что пробежал стометровку. Губы невольно тронула улыбка. Аххаха, соврал себе, очень красиво.
Тряхнул головой, отгоняя глупую истеричную агрессию и насмешливость. Вперил взгляд в тяжёлую дверь и сделал глубокий вздох, как пловец перед прыжком. Мягко переступил через порог. Тускло огрызнулся на приказ остановиться. Остановился как миленький, но лишь когда сделал лишние пару шагов. Так, для поддержания боевого духа в охранниках. Пытался сдерживать дыхание, но от этого лишь бурно заходила ходуном грудь, пытался сохранить бесстрастное выражение лица, но вместо этого только жарче вспыхнули скулы, и тяжелее стал потемневший взгляд.
Пружина бешенства полоснула поджарый живот и дразнящим рельефным кольцом прошлась по хребту, ягодицами и ногам, ощущение было, словно остался голым перед той самой толпой и безудержное желание прикрыться, едва не насмешило своей кошмарной глупостью. Следовало зажаться, превратиться к изваяние, ссутулиться, и смиренно пасть к ногам очередного прихотливого ублюдка, но природный норов… вот засранец – близнец природного дара.  Вместо смиренного и волнующегося щенка, Джордан выглядел сейчас надменно выпрямившимся мерзавцев с упрямым вызовом в карих глазах. В углах губ застыла усмешка. В позе раскованная грация вальяжного туриста, пялящегося на воркующих голубей на анфиладе готического храма. Мандраж от которого напряглись мышцы плеч и шеи просто от неудобной подушки. Снова глубокий вздох и невольный глоток слюны, в попытке смочить пересохшую глотку.

Навстречу выступил человек. Он словно перешагнул собственную тень и свет выхватил фигуру мужчины, обведя контур черт, словно невидимый архитектор высек из камня образ. От густой ауры ощущения «клиента» Джордан едва не дёрнулся, но лишь чуть выше вздёрнул подбородок, поднимая голову и прямо глядя в глаза. Покупающий взгляд мужчины был понятен без лишних слов, и оставалось только усилием воли заставить себя не катать желваки на пылающих скулах. Так смотрят на играющих в вольере тигров, выбирая того, чья шкура сияет жарче и будет лучше смотреть под ногами у любимого кресла. Так раздевают наложницу в переполненном вонью восточных благовония серале. Медленно и по-хозяйски, задевая пластиной ногтя набухший бутон соска. Так погружаются в опьяняющее горнило опиумного дурмана, когтями сдирая кожу и пачкаясь кровью, выбивающейся из – под ноющих борозд.
Дыхание сорвалось. Бесноватый белок глазного яблока и уколом неприветливый взгляд. Молодой человек выдыхает и делает плавный шаг в дрожащую полосу света. Бесстыжая пластика продажной девки или сдержанная настороженность притаившегося хищника. Позволяя себя рассматривать, глаз не спускал с покупателя, словно, это было особое условие, которое хотелось выполнить, прежде, чем постигнуть всё безнадёжную издёвку ситуации.
А в мыслях, как купюры суют в нитки – стринги, заставляя продаваться на арене человеческой извращённости.
Сел, как кратко приказали. Приказали? Попросили? Штришок не крупнее зёрнышка чёрного перца, но тоном заставил молча опуститься в кресло. Немного отпустило напряжение, и в надёжных лапах подлокотников стало чуть спокойнее. Размытые черты мужчины обрели ясность. Прежний пачкающий откровенностью взгляд, от которого на холке шерсть дыбом. И что-то в нём полубезумное, словно рассматривает не только под одеждой, но и под кожей, мысленно сочиняя симфонию о сердечной мышце и узорах сплетённых нервов – тощих полозах, задеваемых, чтобы марионетка дёргалась. В густом взгляде карих глаз капля недоверчивой неприязни.
А во время паузы слышно как сходит  с ума сердце, отдаваясь скачками по рёбрам и сдерживаемое дыхание, хриплым скерцо саднящим лёгкие. Невольная усмешка на старомодное «назовись», и блеснули весельем глаза. Внезапно захотелось напортачить и сказать в тон какую-нибудь несусветную глупость. Рубин вина в бокалах сверкнул кровавым коктейлем. Легонько звякнуло стекло о стекло, и дразнящий аромат наполнил полумрак. Запнулся лишь на долю секунды:
-Себастьян.
Голос не дрогнул. Улыбка скользнула неуловимо. Зачем соврал не смог бы ответить и под пытками. Колотящийся образ под цвет вина и убранство комнаты, приглушённое ворчание ветра за окном, пугающая вульгарность действительности, от которой некуда было деться. Джордану в голову не пришло бы сейчас говорить правду, ему хотелось лгать во всём, скрыться, сбежать как трусу от собственного иррационального страха, и упрямое нежелание оставаться собой брало вверх над здравым смыслом. Бесило, что его рассматривали. Бесило, как мужчина провёл пальцами по подлокотнику, и от этого жеста засосало под ложечкой. Следовало быть дураком, чтобы не понять признаки жирной похоти. Бесило, что подчинение входило в программу, как божественный замысел. Чуть дрогнули ресницы, когда без разговора медленно снял футболку, оставаясь полуобнажённым перед сидящим напротив мужчиной. Воздух гостиной чуть тронул чувственные соски. Огладил гладкую кожу груди. Во взгляде, когда Джордан вновь поднял глаза на клиента по-прежнему стыла неприязнь.

Поглаживание взгляда стало неуютным, но Джордан, привыкший, что его часто рассматривали как дорогое украшение стерпел, не позволив себе хотя бы скрестить руки на груди, отсекая таким образом право щекотать глазами обнажённый торс. Неприязнь едва заметно усилилась, когда клиент заговорил. Порой для подспудного раздражения достаточно увидеть перхоть собеседника, и тогда желание отстраниться почти физиологично. Часто отталкивает запах. Иногда неаккуратные зубы. Но голос…Молодой человек не в силах был дать себе отчёт в том, почему его так будоражил именно голос. Мягкая отеческая ворожба тона, которая могла обернуться надломанным приказом или тихое, почти змеиное «дружелюбие» окажется всего – лишь преддверием жгучего укуса, от которого лопнет натянутой тетивой нутро, переполненное жирным ядом.
Почему-то от этих образов на счет сидящего напротив мужчины стало тесно дышать. А ведь он был совсем не уродлив, даже напротив, он был до определённой степени хорош, и в другое время Джо так внутренне не шарахался, попав в фокус чёрных глаз.
Сейчас же хотелось просто привлекать к себе как можно меньше внимания, настораживаясь полумраком и запахом растекающегося воска. Поэтому невольник не пошевелился ни разу, слушая бредовую историю о каком-то юноше, скорее воспринимая её, как экскременты больного рассудка клиента, нежели как волнующую притчу о смысле жизни.
Кольнуло лишь однажды, когда взгляд полоснул словно удар того самого кинжала, и вонзился ровно пониже соска, где кофейным зерном темнело родимое пятно. И тут же в карих глазах появилось упрямое и почти озлобленное выражение, словно успокоенное животное задели мыском ботинка, заставляя среагировать на прикосновение глухим ворчанием.
Не понравилось. Крепкие пальцы чуть стиснули футболку, по прежнему перекинутую через колено. Тонкие ноздри затрепетали. Острее залегла складка у переносицы, словно молодой человек нахмурился, чувствуя, что в патоке обволакивающих слов теряет уверенность в себе и в том, что не попал в жижу галлюциногена, от  которого забивает носоглотку так быстро, что можно поперхнуться собственной блевотиной.
Не нравились рывки в рассказе. Напоминало какофонию.  И многозначительность в непонятных деталях. Мелькали мысли о бельмах на глазах обитателей Дома Скорби. Джордан напрягался рефлекторно, не в силах уцепиться за то, что ему следует опасаться в этой комнате переполненной узорами света, скользящего по впалым нишам гостиной, где причудливо смотрелась какая-то мебель, которую он был не в силах толком рассмотреть. Запах воска и какой-то ещё, быть может, хозяина комнаты, может быть, недавно разлитого вина или краски, кожи, дроблённых орехов, одеколона, испарины. Словно ответом между лопаток медленно потекла тёплая капля пота, тоненьким язычком гадюки мазнула ровную линию заскользившую под пояс брюк. Звоном шелест фольги, словно пилочкой по сонной артерии, откровенное недоумение в прищуренных глазах, ни брать, ни есть шоколад не хотелось. Не хотелось даже касаться его губами, но в приветливом предложении так явственно сквозило: «не смей отказаться», что Джордан лишь красноречиво скривился, когда белая масса дотронулась до губ, почти дёрнулся, так пахнуло сливочным вкусом. Чуть разомкнул резцы и вонзил белоснежные зубы в шоколад, чувствуя, как вязкая сладость наполняет рот, заставляя судорожно сглотнуть. Глаз не спускал с клиента, пока проталкивал языком липкий ком в глотку короткими глотательными движениями:
-А сами?
Мягкая издевка, и отрицательно покачал головой, когда казалось, требовалось откусить ещё ломтик.

Это «нет» жаркой пощечиной, от которой кровь приливает к щекам, и зло кривятся губы, не смеющие выплюнуть инстинктивное желание среагировать так, как привык. Дерзость. И удар в ответ. Но вспотевшая ладонь лишь крепче сжала безвольную футболку, словно вымещая на ней свою непочтительность. Колючий взгляд и бурно вздымающаяся грудь, словно слова, проглоченные вместе со сладкой слюной, саданули по трахеи, и обожгли поддых.
Джордан промолчал, чувствуя как липнет к губам маслянистая плёночка сливочной жижы,  по хребту прошли мурашки, когда поддаваясь нажиму был вынужден слизывать потный глянец белоснежной плитки. Судорогой отвращение. Чуть сильнее откинул голову, но пальцы как щупальцы ската возили по губам и подбородку своим мокрыми присосками с приторным вкусом использованной салфетки. Клякса белым подтёком от угла рта по подбородку, оставляя влажный след. Белёсые разводы, словно по губам прошлись брызнувшим спермой членом.  Осадок по подбородку и грубая полоса к горлу сочащаяся перламутровым блеском смазки.
Карие глаза смотрели с нескрываемой брезгливостью. Пахло шоколадом, отекающей свечой, терпко потом и иллюзией в сознании колотилось ощущение, что в ноздри ударил запах горелого мяса.
Клиент говорил то короткими фразами, словно бросал медяки, заставившие нищего бы броситься ниц к его ногам, то, казалось, впадал в транс и звук его спокойного голоса пугал проникновенностью, свойственной яду змеи.
Джордан дрогнул, едва мужчина приблизил к нему, невыносимо бешено заколотилось сердце. Поднял голову, чтобы смотреть в глаза, зрачки расширились, почти заливая радужку чернотой перезрелой маслины. Дышал неровно и становилось просто душно от того, как близко приблизился клиент. Желваки прокатились по скулам, резцы стиснулись почти до скрипа, хотелось рявкнуть: «Сядь!»
Надменная посадка головы и прямая спина, внутренний оскал и издевательской сочувствие во взгляде, страх, который бисером испарины на лбу и нитями по вискам. Ужас перед огнём дикого зверя. Ужас  перед распятьем самого Сатаны. Ужас мальчишки, наказанного тем, что его оставили в тёмной комнате со всеми своими сопливыми страхами. Воплем в душе почти мольба не прикасаться к тому, что не терзало годами. Угрожающее горловое рычание, сдавленное условиями ставки в этой игре, где Джо просто шлюха. Почему он знал, как воняет горелое мясо, когда ставят клеймо?
Рывок за непослушную гриву волос, и приходиться запрокинуть голову, чувствуя, как болью наливается загривок, и рвутся в спазмами зарубцевавшиеся шрамы, оставленные палкой старика. Взгляд в глаза, где плавится огненный хмель от нарисованного алтаря собственному безумию, мечется пламя всепоглощающей страсти к бесноватости творчества.
Оставил клеймо…
И острый удар пальцами в грудь, словно воткнул кинжал в богохульное лоно Дьявола, пульсом стегнуло кусливой щекоткой в сонную артерию. Это было как приказ, и дикий зверь саданул в ответ, прикрываясь от настойчивого желания выдрать нутро. Карие глаза плеснули жаркой смолой агрессивной гордыни, крепкие пальцы сомкнулись на запястье искусителя, который так мерно лишал безупречности, рывком прочь от себя и толчок в грудь:
-Сядь…

Реакция рассудка вторична,  и поэтому снова до болезненного стона заломлена рука, и так вывернут сустав, что кажется, рвутся скользкие жилы. Выдох через стиснутые зубы и в потемневших от бешенства глазах вскипел панический страх. Страх перед болью, от которого не могла спасти даже растерзанная гордыня. Поэтому не рванулся от властной руки, слушая как истерично забилась сонная артерия, почти оглушая вкусом крови, которую днями раньше глотал, выпачканный в кровавой пене почти с головы до пят.
Дышал рвано, с трудом, словно стараясь не выдавать, как тяжело даётся смирение. Матовая полоса дрожащего пламени стелилась по столешнице, нагретой от дыхания невольника, и казалось, что оно упругими толчками отдаётся бесчувственным эхом в стеснённой груди.
Голос мужчины шипел над ухом комом смятой бумаги, гонимой ледяным ветром по зимнему тротуару и холодная позёмка снега уже придаёт хрупким листкам раздражающий звон. Стекло приветливо мигнуло отблеском пламени, и Джордан почувствовал, как мурашки ползут по выгнутой дугой спине. Винная капля, словно кровавая точка, исстекающая из порванной резцом клейма раны. Точек много, словно россыпь рябиновых ягод на белом снегу или отполированных  бесчисленными паломниками  булыжниках того города, где прошёл морок. Молодой человек прикрыл глаза, стараясь не видеть забрызганный вином пол. Не слушать, что ему говорили, он был не в силах, и каждое слово входило в сознание как раскалённая игла. Сведённые напряжение мышцы как гладкое дерево, в котором отражается танцующее пламя свечи.
Отяжелевшие от испарины пряди липнут к шее, саднящая боль в вывернутой руке, но вскрикнуть было бы стыдно, и Джордан машинально чувствует, что горечь унижения исполосовала его как чистую кожу первоклассный татуаж. Белоснежные резцы впиваются в нижнюю губу, чтобы не разразиться безумным лающим смехом.
Толпа стала почти физически явной, как пот на висках и в подмышечных впадинах, и невольник впервые задрожал от сводящей с ума галлюцинации. Распахнул глаза, словно выходя из транса, и немой вопрос прилип к пересохшей глотке. Это не моя участь. Не моя…
Он на миг потерял самообладание, вдыхая запах оплавленной свечи, словно сунулся в костёр, где обжигали стальные крючья, чтобы вздёрнуть дьявольское отродье. Это было словно наркотическое опьянение, только чувства обострялись из-за того, что зрение привыкло к полумраку, и фиксация на предметах перестала что-то значить. Ничего. Бред. Страх. Озлобленная мука. Удар спиной о стену словно врезался в жаркие камни, так садануло, и скривился, выпрямляясь почти мгновенно. В угрюмом антраците взгляда читалось упрямство, вперемешку со страхом и Джордан никак не мог скрыть, что напуган внезапной переменой в подступившем, как тошнота, мужчине…
За волосы как  простую портовую блядь, и не посмел же вывернуться, только защипало в носу от боли, дрогнули бархатные ресницы, зажмурился, когда свет ударил в глаза, пошатнулся и едва не грохнулся на колени, когда клиент толкнул. Сердце садануло в поддых и слабость ударила по коленям, едва увидел, что из себя представляет комната. Судорожно сглотнул, и беспомощно вытер вспотевшие ладони о джинсы, не ссутулился только потому, что не мог шевельнуться, застыв, словно змею увидел. Тонкий стек, словно надрез, сочащийся чёрной кровью, и от этого пламенели скулы, словно отхлестали по щекам. Даже  в голову бы не пришло что-то сказать, просто сам шагнул к стене, и привалился к ней, пытаясь расслабиться и придать лицу более порочное выражение и не кусать губы.

Гладкая полоса стека словно взрезает глазное яблоко, и Джордан пятится, влипая в стену, которая  пружиной готова вытолкнуть его на арену. Гулом стучит кровь в висках, напоминая многоголосье толпы, готовой растерзать его. Казалось, что с вином он глотнул какого-то чудовищного галлюциногена, и теперь его трясло от ощущения унизительного непотребства, по клочку пожирающего его способность отвечать за свои желания. Чёрная точка раскачивающейся вершины стека, как грязный отпечаток от жирных разводов запёкшегося на горле шоколадного месива, словно кто-то душил липкой вонью.
Он поджался, напружиниваясь в ожидании неминуемого удара, смотрел, не мигая на приближающегося мужчину, замер, только трепетали тонкие ноздри, да ходуном ходила сверкающая от испарины грудь. Глох от ярости, но словно затравленный хищник с перебитыми лапами не мог выбрать удобного момента для прыжка, выбирая между желанным покоем и острой рогатиной в бок. Инстинкты выламывали его словно костяную марионетку, а разум выпрашивал уступить. Но это «пожалуйста» было таким жалким, что Джордано затрясло. Скулы опалил жар, и он беззвучно зарычал сквозь стиснутые зубы. Капля за каплей влажные дорожки от терпкого пота полосовали гибкое тело, обостряя чувствительность, и почти до щекотки задевали нежную кожу внизу живота. Взгляд ударом кастета, когда клиент с невероятной силой рвёт с него прочь джинсы и трусы, не давая опомниться, просто заставляя переступить эту оболочку, которая уберегала от стыда. Ступни словно обожгла гладкая поверхность пола, а мурашки окатили по хребту и заструились по ягодицам, впиваясь во внутреннюю поверхность бёдер, заставляя отшатнуться. Зрачки словно острые углы угля, такие чёрные и матовые, словно из глаз вот-вот хлынет поток чернильной мошкары. Сердце долбануло в глотке, и болезненная хватка от которой перехватило дыхание, и взгляд в глаза человеку, который методично пытал этой своим безумием.
С первого же укола бездонного взгляда, где плавилась жирная патока удовольствия, Джордан знал, что его высекут, как того самого бредового героя сумасшедшей истории. Знал и дрожал от мысли, что ему надо вытерпеть эту агонизирующею экзекуцию. И то, с какой пугающей одержимостью шагнул к нему клиент, вызывало желание смирить своего внутреннего демона. Глубокий вдох и выдох на вонзившемся в потную шкуру ударе. Больно. Так больно, что защипало в носу от вскипевших в душе злых слёз. Вздох и рвущийся выдох. Снова звук, рассекающий тлеющую густоту душного воздуха, постепенно пропитывающегося запахом разгоряченных тел и крови. Крепкие, жадные до обнажённой кожи длинные стежки – рубцы, исходящие гранатовыми брызгами. Больно до судороги в коленях. Жгучий рубец полоснул по соску и Джордан безвольно застонал сквозь стиснутые зубы. И снова разломанными косточками корсета рвёт кожу чёрный, мокрый от крови, бесконечно длинный коготь стека.
Невольник не прикрывался от ударов, вздрагивал явственно от каждого, и сильнее прижимался к стене, кусая губы от рвущегося крика, который, глотая, терял силы и желание вырвать глотку своему мучителю. Кровь стекала быстрыми ручейками, смешивалась с потом и пачкала пах, бёдра, лодыжки. Молодой человек дышал с хрипом и будто сквозь пелену тумана слушал, что ему говорят. В потемневших от боли глазах лишь упрямая агрессия, когда мужчина ударил рукоятью стека по лицу, намеренно разбивая губы, тёплая кровь наполнила рот так стремительно, что Джордану пришлось сплюнуть. Движение далось с трудом, стало больно шевелиться, и от малейшей неловкости из разорванных полос кожи змеились ленты крови.
Рукоятка прошлась по губам, заставляя вернуть внимание мужчине, и в трепете боли после прекращения порки, невольник чувствовал какое-то торжество оттого, что его терзали, словно самого Сатану и, вонзающиеся колья распятья разрисовывают его плоть предательским узором трусливого подаяния бесчеловечному богу. Это почти глумление. Почти хула. Почти проклятие. А линии судьбы, которые показывал ему стоящий напротив мужчина, вели только к гибели. Засосало под ложечкой от привкуса крови, глоток медленный и, всё же в углах губ растянутые мазки, словно улыбка клоуна. Близкий взгляд в глаза собственной смерти был убийственно безумен, до колючего смеха, до ноющей от стыда промежности, когда казалось, что толпа лапает, прежде, чем распять.
Джордан шумно выдохнул, когда пальцы свинцовым прессом вдавились в загривок, растянул губы в гримасе, похожей на улыбку, когда клиент ласково погладил нежную кожу, вызывая в звере рефлекторное удовольствие. Взгляд в глаза, словно вызов. Выбор пытки, как эйфория, от которой мандраж колотит таким ознобом, что трясутся искусанные губы, и пьянеешь от вседозволенности, выставляя себя на потребу.
Он опускался на колени медленно, дюйм за дюймом, цепляясь за мучительную оттяжку, подставляясь и лихорадочно выискивая в предложенных правилах лазейку. Ему было больно, и он сейчас не скрывал этого. Он просто пытался расслабиться, пачкаясь собственной кровью и беззастенчиво прижимаясь обнажённым телом к коленям мужчины. Изгиб лоснящегося хребта и ладони прижимают член клиента, в чёрных глазах невольника выражение лукавого беса, и он готов был предложить вечное блаженство лишь бы его не лишили права торговаться за свою жизнь.

Похабная бравада, когда готов отработать путь к отступлению умелым языком, не брезгуя, и не анализируя, что именно предстоит сделать. Это всегда было до тошноты просто и естественно, ведь во вкусе чужой спермы не было ничего унизительного, даже напротив, способность доставить удовольствие уместно разогревала собственное эго, и барское разрешение ласкать себя в ответ, было всё равно, что потрепать по щеке, благодаря за усердие.
Почему нельзя чувствовать это сейчас? Джордан вынырнул из собственных аллюзий, когда клиент в который раз запустил пальцы в густую гриву, дёрнул, заставляя смотреть в глаза снизу в верх. Так хотелось быть бесстыжей шлюхой в этот момент, что в непроницаемой черноте взгляда проскользнуло что-то шалое, безумное и вульгарное. Душное дыхание и тяжёлые жернова побасенки от которой взрывались нервы, когда невольник терял смысл сказанного и снова мучительно пытался разгадать предложенный ребус. От запаха кровавого дождя, оставившего на распоротой коже вычурные письмена, была забита носоглотка, слюна, кажется тоже с привкусом вылизанной металлической пряжки, а колени мелко дрожали, когда мужчины заставил подняться.
Стальной ком жара впился в промежность от ощущения, как притиснули к себе, лапая за задницу, заставляя прижаться, раздражая свежие борозды, оставленные стеком. Бахрома набухла свежей кровью, и рубиновые осколки впились в одежду клиента. Джордана повело от сочной боли и он задрожал, не в силах сопротивляться рукам. Пульсация прожгла сонную артерию, обдала вязкой теплотой затвердевшие соски, и наполнила толчками кровоточащие разрывы на потной шкуре. Хриплый выдох и язык нервной ящерицей слизывает с окровавленных губ капли, цвета алого подбоя.
Удар в грудь, и от сильного удара спиной вскипает бешенство. Толпа истязала своей властью, от которой он не мог увернуться, словно его сковали по рукам и ногам, швырнули к позорному столбу и медленно выдирали сохранившиеся иллюзии о собственной непогрешимости и неприкосновенности.
Ему не хотелось, чтобы мужчина касался его. Передёрнуло снова, едва повёл пальцами по груди. В его взгляде было что-то ядовитое. В сильных пальцах что-то насилующее. Волю. Сознание. Тело. Это сродни крапу, когда от мелких крупинок, осыпавших тело не избавиться, даже сдирая себе кожу. Джордан ненавидел этого человека, и боялся, что не сможет освободиться от его сводящего с ума монотонного голоса, мерно шевелящихся губ, внимания угольно-чёрных глаз, унижающих касаний.
Стучало в висках от отборных слов безумной истории. Пусть тело будет жребием. Пусть тело будет жребием. Пусть тело будет…
Невольно задержал дыхание, когда клиент вновь погладил рукоять стека, страх, что ударят тягучей чернотой в расширившихся зрачках. И словно ушат холодной воды, это «подрочи себе». От саднящего унижения бросило в жар, казалось, что по жилам прошёлся электрический разряд, так дёрнулся, словно только сообразив, что полностью обнажён перед одетым мужчиной, и что тот волен требовать подобного зрелища. Вынуждая не выделываться, а просто выполнять. Взбудораженный поркой, чужой властью, собственной наготой, упрямством, злобой и страхом Джордан чувствовал, что тело среагирует на чувственные прикосновения и это бесило до дури. Лоснящаяся от испарины, смешанная с кармином гладкая кожа, бурное дыхание, злой трепет пользующий залапанное тело.
Выдох через стиснутые зубы, и желваки заходили на скулах. Тварь…Секунды промедления прежде, чем коснулся ладонью горячего члена. Судорожно сглотнул, справляясь с омерзительным ощущением чужого взгляда, но медленно повёл пальцами по стволу, смазывая попавшую после экзекуции кровь. Толпа убивала его, а он хотел выжить и был готов ублажать её, силясь вызвать у неё восторженную рвоту, которой ей следовало захлебнуться.
Привалился к стене, и стал ласкать себя, огладил член от основания до вершины, обхватил его кольцом из пальцев и, начиная с канта уздечки, потом по набухшим кровью жилкам выше, и снова к горячей головке, размазывая выступившую каплю смазки. Заныло внизу живота и, Джордан прикусил губу, чувствуя как не в силах побороть захлестнувшее возбуждение. Маслянистая смегма скользила под пальцами, влажно смазывая кожицу отвердевшего члена, узор из набухших сосудов пульсировал короткими, рваными ударами, отдаваясь щекоткой в сонной артерии. Взгляд, словно вороново крыло, с матовым блеском, и с вызовом:
-Довольно?   
Плевок тона, дёрнулись губы, отбойным молотком сердце в груди. В воздухе густой запах крови и мускуса. Руки опустил вдоль корпуса, не прикрываясь, давая смотреть на бесстыже налившийся член.

Джордан устал. Дыхание разрывало грудную клетку и, казалось, что споры клеток вот-вот потекут розоватой сукровицей, смывая с натянутых мышц торса отпечатки багровых полос стека. Лопатки и ягодицы вдавлены  в раскалённую стену, озлобленная гримаса исказила черты, на мелко трясущихся губах кровавая плёнка. Удушливый запах собственной течки. Пальцы ног впились в пол. Скользкая от пота и крови шкура матовым пурпуром начинки граната в белилах слепящего света. Застывшая биомасса, принимающая форму наброска под рукой творящего безумца.
Это было более явственно, чем наплывшие от порки гематомы, чем брезгливое ощущение от собственного возбуждения, колотящего бурой кровью в члене, чем искусавшая, ванильная боль от крепко выдравшей руки. Невольник не хотел и не мог сопротивляться глубинному, естественному ходу происходящего жертвоприношения. В западне, попав в которую, он оказался заложником собственной гордыни, не было и не могло быть выхода для такого, каким он был всегда. Поэтому приходилось переступать через собственное представление о покаянии, без которого ему бы и в голову не пришло склонить перед кем-то голову. Джордан с мучительным превосходством над собой прежним, играл по правилам мира,  в который был загнан, как тот самый странник, приговорённый толпой к распятию.
Полыхнули скулы, когда мужская рука уверенно обхватила член и наградила его тугим кольцом. Мурашки заскользили по хребту от сдержанного бешенства, это было больно и унизительно быть рабом собственной похоти. Тёплая капля смазки медленно потекла по вершине, не давая противиться инстинкту гона. Сцепил зубы и, впившись острым взглядом  в чадящие глаза клиента, дал стянуть запястья, и вздёрнуть за руки до хруста в сведённых ожиданием суставах. Ломкая поза распятого человека, с натянувшимися до воя жилами, рельефно вылепленной гибкой фигурой и распахнутыми взгляду чреслами. В ушах звон улюлюканья толпы и пробивающие до живого мяса её желания. Распять. Распять. Распять.
Невольник трудно проглотил горький ком слюны, мелко дрожа от болезненного озноба. Полыхали только глаза, словно глазницы забили слюдой, и в отблесках её стыла мёртвая туша пригвождённого колом зверя.
Преследовавший запах железа. Едва взглянул в ту сторону, куда устремился безумец и побелел, как полотно. Задрожал до лязга зубов, прогибаясь  в своих оковах, беспомощно стараясь избежать венца. Пальцы ног зацарапали пол, в упругом рывке прочь столько отчаянного страха, словно видел пропасть. Но мужчина не давал воли, не позволял меряться силой, навязывая свою кровавую мессу мучительной близостью касания. Нежная кожа тёрлась о загрубевшую ткань окровавленного костюма, и Джордан морщился, тряс головой, и отступал перед вздёрнувшей его толпой.
Страх сильнее боли. Тонкое лезвие легче шёлка. Кожа расходится почти, как отрывается лист бумаги, и в слепящую красную прорезь боли с мягким чавканьем входят зубья короны. Щелчками кнута забилось в кадык сердце. Рёбра заныли, так больно вжался в стену. Джордан глухо завыл, роняя голову на грудь, содрогающийся от колотья в висках, с залитым кровавыми слезами лицом. Ноги подкосились от накатившейся слабости и если бы не твердь кандалов, то молодой человек просто рухнул на пол. Всё плыло перед глазами и он почти не воспринимал, как его, бесстыже раскрытого, вымокшего от крови и смегмы, глухо рычащего фотографировали. Изнутри всё сводило от жадного стыда, заливающего щеки жаром, от мягких щелчков фотоаппарата саднило сердце, меркло ощущение реальности, и в вопящем от бешенства сознании, путались картины молочно-белого света  комнаты и сияющих, белых стен той площади, где толпа призвала к покаянию за свою собственную необузданность…