На миг ему показалось, что он задохнется. Остро-пыльное ощущение пепла в глотке, на губах, языке. Его солоноватый и в то же время пресный вкус. Он все же чихнул - и ничего не услышал. Это было как рождественское утро где-нибудь в Финляндии. В далеком антиутопическом будущем. Тишина, все вокруг замерло - то ли в ожидании, то ли в осознании торжественности момента. Тишина почти осязаема, она почти звенит рождественскими бубенцами. А сверху мягкой пеленой сыплются серые хлопья, рассыпаясь о плечи…
Змей. Чешуя - на вид мягкая, словно бы татуировка на коже, на миг даже захотелось прикоснуться, проверить, так ли это, какой окажется под пальцами. Мимолетное желание. Глаза. И вроде не разглядывал - а так хорошо врезалась в сознание янтарная радужка с щелью зрачка. И плащ - под стать здешнему миру: его теням, его рекам, его ветру, его снегу. Его пеплу. И множество лиц на поясе. Болбочут, шелестят. Интересно, у них хоть раз доходит до драки. И как могут драться лица?
Какое принадлежит именно ему? Все? Ни одно? Что за странное желание: везде и во всем желать конкретики, желать чего-то «настоящего», «истинного». Глупость, в самом деле.
Стефан не испытывал ни удивления, ни сомнения, ни страха. Кто он? Что тут делает? Зачем? - вопросы точно так же осыпались на землю, на плечи, оседали пылью в волосах, отчего Обер, отчего-то он был в этом уверен, поседел.
Змей воспитывал лица - призвал к дисциплине, измазав рожицу пеплом. Какой хороший способ воспитания. Под ногами змея - играющие в пятнашки смерчики. Несколько штук. Один осалил приятеля и теперь вырисовывает завихрения вокруг лодыжек обоих - спасается бегством от нового пятнашки. Тот же пытается поймать смерчик за хвост.
Казалось, его заворожило - во всяком случае хлопья пепла падали так медленно, словно это были кадры замедленной съемки. Казалось, можно отследить, не торопясь, весь пусть каждой крупицы. Но вот пепел упал наземь, и Стефан поднял взгляд, чтобы увидеть протянутую ладонь. Он сощурился, присматриваясь. Ладонь была совершенно чистой. Ни крупицы пепла. Даже странно.
Стефан протянул руку и коснулся руки, чтобы пожать, приветствуя змея. И тут же ощутил, как под ладонью перекатывается, струится, льется серая масса - словно бы возникая ниоткуда.
Он обернулся, чтобы убедиться - зала галереи, который вставал перед внутренним взором вначале, где он видел серый шлейф Бриссака, уже нет и в помине. Серая равнина в самом деле раскинулась от горизонта до горизонта, и к одной из этих линий упорно, с какой-то одержимой целеустремленностью, вышагивала тень Стефана Обера.

От простого прикосновения фигура как будто оживает. Змей - он же должен быть холодным по определению. Или не должен. В самом деле - кому и что должен змей?
Мысли путаются, бегают смерчиками под ногами, играют в пятнашки, перебрасываются смыслами, суетятся. И так спокойно оказывается быть вне этой самой суеты - просто стоять, как непонятно что символизирующее изваяние, сжимать несмотря ни на что теплую ладонь.
И мгновение, кажется, растянулось до размеров бесконечности, а после завернулось, схлопнулось, так и оставшись мгновением. И прозвучал вопрос.
- Я не Питер, - ответил невпопад. - Хотя это не важно.
Странно, но именно здесь и сейчас не было ни малейшего желания цепляться за какое-то имя. Воцарилось спокойствие, и мелкий человечек, вечно прыгающий в сознании с криками: «Я! Это я! Меня зовут Стефан Обер!» - примолк.
- Тень? Сбежала.
Ответил, и самому не понравился ответ во всей его правильности и логичности. От Обера тени не бегают. Они смиренно лежат в ногах, копируя движения. Если их вообще замечают, конечно.
Белое небо. Гримасы лиц. Сложившаяся в такую гостеприимную дорожку линия горизонта. И белое небо, которому подозрительно интересно, что происходит внизу. Запахи. Он жадно втянул воздух. Неужели тут есть что-то, кроме пыли. Есть. Что-то.
Стефан опустил взгляд, уже с  некоторым недоумением разглядывая все так же сомкнутые руки. И не спеша разжал пальцы.
- Я ее верну. Пойдем со мной.

Пожал плечами в ответ. В самом деле - а почему нет? Почему… Ветер в уши, порошит пеплом, задувает в пустые комнаты, выдувает воспоминания. В самом деле, какая разница.
- Никогда не сочувствовал англичанам. А уж английское имя… - усмехнулся, полез в карман, выгреб и оттуда горстку пепла, развеял по ветру и какое-то время смотрел, как разлетаются мельчайшие частицы. На миг показалось, что в их потоке мелькнуло чье-то лицо. Нет тени, нет имени, нет привязанностей, нет мыслей, нет желаний. А что тогда есть? Кто ты тогда сам, что здесь делаешь и что забыл. Не проще ли рассыпаться серой пылью так же, как только что рассыпался этот комок.
- Мне больше нравится Стефан. Хорошо звучит.
Равнина обманывала. Как женщина - мягкостью, уступчивостью, ложной лаской серебристого шлейфа. И жизнью. Поверни голову, принюхайся, прислушайся, подставь шею, чтобы почувствовать тончайшее прикосновение. И ты увидишь, почуешь, ощутишь.
Девочка находит придушенную мышь. Наверное, ее принесла кошка и положила с гордостью на ковер - вот моя добыча, хочу с тобой поделиться. Зараженная блоха перебирается с трупика мыши, пока девочка несет его к подоконнику, на игрушечного кролика, путается в вате, торчащей из бока.
За стеной раздаются приглушенные голоса: взрослые пьют чай. Через секунды истекают последними каплями молока, а от запаха бергамота перехватывает дыхание. Кто-то кричит, суетится, звонит - это уже не тот дом и не та спальня. Где же девочка с кроликом?
Аромат жареной рыбы сливается с запахом прогорклого масла, нестиранных вещей, немытых тел. Папаша - так надо было называть отчима - курит, пуская по кухне вонючие клубы дыма. Он большой и сильный, его совсем не волнует нытье или оправдания. Мальчишка, сегодня в очередной раз попавшийся на воровстве, мечтает о том, как тот случайно, совсем случайно поскользнется на лестнице.
Картины уже припорошены, тяжелый запах сменяется уже казалось бы привычным воздухом с  пресным привкусом. А лица издевательски усмехаются, перемигиваясь у пояса змея. Который предложил свою помощь и свою тень. В самом деле какое искушение.
- Твою не хочу, - решение пришло внезапно, точно так же, как и в ответ на вопрос об имени. - Никогда не любил носить одежду с чужого плеча.
Искушение. Чувство, несмотря на ответ, ворочалось где-то в глубине, подогревая, как греет хороший абсент.
Вдруг одна ассоциация заставила остановиться, сделать шаг ближе к фигуре проводника.
- Змей, - губы Обера тронула улыбка. Отчего-то довольная. Улыбка заполнила упавшую было паузу. - Это хорошо.
Стефан подошел к проводнику вплотную, так чтобы  чувствовать не только его запах, но и ощущать его столь неожиданное живое тепло через одежду.
- Знаешь, - произнес он потом, вышагивая по пеплу, - корица с кровью это отличный цвет. Великолепный по своей насыщенности.
Собственная тень все еще маячила вдалеке, уже точкой на горизонте.

Обер вслушался. Сте-фан. Нет, не так. Ссстеффффан. И правда, как  песок. Но метафора почему-то не понравилась. Вызывала какое-то чувство противоречия, желание найти что-то иное. Другой песок? Серый городской песок-пыль, выверенный, шлифованный покупной песок для часов. Песок, чтобы посыпать им пергамент. И, наконец, пляжный. Белый, блестящий под солнцем до рези в глазах - останки множества некогда живых организмов. Идти по такому - топтать измельченные кости. Разве что так. И все равно не нравится. Как и запахи-тени. Они будоражили что-то далекое, невысказываемое, но при этом вызывали что-то близкое к отторжению.
Остановился, поняв, что не попадает в странный, едва уловимый ритм шагов проводника. Или это опять-таки кажется, что не попадает? И здесь вовсе не нужно идти в ногу с кем бы то ни было, чтобы попасть в единый ритм.
«Выбор», - произнес про себя, повернувшись к Змею. На него отчего-то нравилось смотреть - некая особая гармония в фигуре. Сочетание текучей пластики и экзотичной структуры кожи. Обер подумал, что прямо сейчас попытаться проверить, как далеко по телу распространяется чешуя, будет несколько не к месту. Хотя ему же сказали о выборе. Стефан посмотрел на Змея. Потом на серую, истекающую пылью, равнину. А потом на дерево вдалеке. Единственная сейчас отчетливо видимая точка. Потом опять на Змея. Потом на дерево.
- Они настолько задурят друг другу голову, что черепаха станет Ахиллесом, а Ахиллес черепахой - во избежание недомолвок.
Выбор это замечательно. Особенно, если можно выбрать несколько вариантов. Можно? Нельзя? Интрига всей жизни.
- Но это не значит, что я готов во имя поисков стать собственной тенью, - он подошел ближе и аккуратно, давая возможность пресечь движение, положил ладонь на плечо Змея. И наклонился ближе, указывая в сторону дерева так, что оба теперь могли посмотреть вдоль протянутой в том направлении руки. - Идем туда. Мне хочется почувствовать его запах.
Обер не солгал ни на йоту. Именно это желание сейчас пересиливало все остальные.

Отредактировано Стефан Обер (2009-10-23 22:55:57)

И цель словно бежала навстречу. Любопытно, если поманить тень - она тоже прибежит сама? Пепел похрустывал под ногами, выстилаясь в подобие дорожки. Чем ближе к почерневшему, налившемуся болью и агонией стволу - тем более твердой. Словно под пеплом постепенно, сантиметр за сантиметром все ближе к поверхности, проступал камень. И вот уже под ногами первые ошметки разорвавшихся плодов.
Обер втянул воздух - не стесняясь, шумно, со вкусом. Желание почувствовать запах, втянуть, вобрать, сделать часть этого мира частью самого себя становилось все сильнее. И вонь - перезрелые фрукты; подгнивающая плоть; свежая, еще теплая, только что выпущенная из аорты, кровь - показалась едва ли не сходной доброму глотку глинтвейна у камина. Такая же терпкая, пряная и согревающая все тело. Повинуясь все тому же желанию, Стефан опустился на колено у разодранного корнем плода. Погрузил руки по запястье внутрь. Липкое, скользкое, теплое обволокло пальцы, ладони. Что-то скользнуло под ними, шевельнулось. Когда он высвободил руки, те были в чем-то буром - та самая корица с кровью. Обер, не разворачиваясь, уперся в землю, погружая кисти в пепел. А потом поднялся, оставаясь в подобии серых перчаток.
- К поиску, - ответил наконец на вопрос. - Или к тому, чтобы создать заменитель.
Он подошел вплотную к дереву, так, что темная, горячая, живая древесина теперь пульсировала почти у его лица, он почти ощущал эту пульсацию, это тепло кожей. Поднял руку. И прикоснулся, чувствуя, как дерево вздрагивает под пальцами.
- Мне кажется, все начинается отсюда, - кивнул на переплетение корней внизу, у ног. - Поможешь?
И принялся оглаживать ствол, почти откровенно лаская - то касаясь подушечками пальцев, то проезжаясь всей ладонью, то нажимая, стискивая. Одну руку держал за спиной, а другой, не прекращая своеобразной ласки, опускался все ниже, к корням, огладил одно выгнутое дугой корневище, другое - так, словно ласкал коленку случайного любовника. Или не случайного. Или единственной любимой женщины, наконец-то встреченной в лабиринте этого безумного мира. Ладонь не спеша скользила, и корни зашевелились, раздвигаясь, открывая темнеющий среди серого пепла проем.

Довольно прикрыл глаза, когда проводник присоединился к столь ответственному делу. Касания. Движения. Ласки. И видимая реакция обоих. Казалось, дерево отчетливо стонет под руками, впитывая все, что внезапно решили ему дать.
Он не мог видеть самого себя, но отчетливо чувствовал, как расплываются губы в особой, чуть рассеянной довольной улыбке - как всегда бывало, когда Стефан сталкивался с откликом на страсть. Или на ласку. Он мог улыбаться так любовнику. А мог - приблудной собачонке, которая всем существом подается к руке, которая гладит и кормит.
Он смотрел в темный проем, который открывался все шире и шире, глядел на то, как движутся, раздвигаясь все сильнее в подобии сладострастной неги, корни. Как истекают они липкой росой, пачкая руки обоих. Смотрел - и остро, до стука крови в висках ощущал рядом проводника. Его тело. Дыхание - оно единым звуком вырывалось из губ множества лиц. Пульс. У него в самом деле был пульс - как странно.
Обер повернулся следом за движением Змея, не отрывая ладони от уже явственно изгибающегося, почти жгущего пальцы, скользкого от росы переплетения корней. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как тот облизывает пальцы. Для того чтобы податься вперед и слизнуть остатки субстанции с его губ. Или иллюзию этой субстанции.
- Получить, безусловно, - легкий, быстрый ответ. Для него это было в этот момент само собой разумеющимся.
И с этими словами Обер шагнул под арку сплетающихся в пароксизмах корней, уперся липкой перепачканной ладонью в свод - жестко, на этот раз без намека на ласку, изображая в этот момент нечто наподобие опоры. И со всей силы ударил кулаком по пульсирующей горячей древесине. Раз. Два. Три. В одну точку. Под свод.
И улыбнулся - на этот раз сосредоточенно, как человек, ощущающий, что выполнил действие правильно, услышав, как падают один за другим плоды с ветвей и как каменеют под рукой, едва не сломав ее, раздвинутые корни.
- Когда я получу - это так или иначе будет моим, - уточнил, поворачиваясь к проводнику, ожидая его ответа.

Слизывает вкус - перец, лакрица и что-то еще, трудно уловимое, - то ли для того чтобы запомнить, сохранить. То ли для того чтобы распробовать лучше. Ухватить ту самую неуловимую составляющую. Не ухватил. Надо будет попробовать еще раз. Отряхивает лицо от серой пыли, что бурно сыплется будто бы отовсюду из-за энергичного восстания Змея. Обер смотрел на него из-под свода корней и картина вызывала удовлетворение композицией. Змей против древа. Хорошо бы и вправду запомнить.
- Постараюсь, - слова прозвучали глухо - то ли пористая структура тоннеля отражала таким образом звуки. А то ли сам Стефан до сих пор не мог смириться с тем, что произошло. В самом деле - какого черта. Он все время воспринимал тень как нечто само собой разумеющееся. След. Оттиск руки. Картину. Неожиданно он подумал о некоторых оживших сюжетах собственных картин. Произведениях, решившихся жить собственной жизнью. И содрогнулся.
Пальцы Змея. Машинально, едва ли отдавая полный отчет, в том что делает, мягко высвободил запястье и заменил его ладонью. Отчего-то это  давало ощущение правильности происходящего.
Ритм тоннеля, который даже не кажется - и есть живой. Сокращения мышц, ворсинки, сосочки, хлыстики, которые тянутся к инородным предметам в стремлении пощупать, ощутить, проверить на, возможно, коэффициент потребимости.
Стефан вытянул руку и перехватил один из хлыстиков. Сжал. И на руку тотчас потекла некая серовато-темная дымчатая субстанция.
- Смотри, - он растер ее по руке, и та тут же словно бы покрылась тенью. - Ничего не напоминает?
Он отпустил хлыстик и пошел дальше, рассматривая свод. Сощурился. Ничего не видно и в шаге. Хочет ли он свет. Еще бы. Кисточка прошлась по позвоночнику, и Стефан не стал противиться ощущению - потянулся с хрустом, насколько позволял тоннель.
- Да.
Еще бы, свет был бы весьма кстати - он хотел рассмотреть подробнее стены. Стефан протянул руку, ухватывая еще один хлыстик и сжимая его. Тот дернулся и выпустил очередную порцию странной жидкости. Обер обернулся к Змею и произнес, почти касаясь его скулы:
- Хочу.
И повернулся обратно, всматриваясь в темноту, пытаясь разглядеть в неверном свете какую-то выпуклость в стене впереди. Огромное, в полтора человеческих роста и толщиной с торс взрослого мужчины, оно шевелило множеством отростков, заливая все вокруг тенью.

Только что все происходящее воспринималось как должное. Осознание правильности. Осознание внутренней логики реальности сна. Пыль. Пепел. Серая равнина. Дерево. Почему бы и нет, собственно. Почему бы не быть плодам-зародышам и почему бы путникам не войти в теплое, пульсирующее живое нутро дерева. В утробу. Почему бы не заставить вход замереть, послушно дожидаясь, пока путники выйдут обратно. И только сейчас Стефана накрыл страх. Темный, как сама тьма, обволакивающая обоих, поднимающийся к горлу, словно бы исподтишка, как поднимались пылинки с того, что разве что благодаря расположению в пространстве можно было назвать полом. Страх поднимался все выше, грозя затопить полностью, а пылинки танцевали, выстраиваясь в странную фигуру, от которой едва ли можно было отвести взгляд. Во всяком случае, только не сейчас. Процесс завораживал. Стефан смотрел на то, как крутятся пылинки, на то, как рявкает, то ли усмиряя их, то ли обозначая как объект охоты, морда Змея. Клыки, язык. Пасть. И свет в пасти. Мировой Змей.
Вспышка.
Он не выдержал - на мгновение наклонил голову, прикрывая слезящиеся глаза локтем. Это было как тысячи фотовспышек разом. От тьмы - к режущему глаза свету, который выхватил безжалостно контуры, вы резал фигуры диким контрастом, заставив тени в ужасе зажаться по углам, под отростками, ножками, щупальцами. Они таились, плескались в выемках, словно темные лужицы непонятной, таинственной субстанции.
И лишь только когда глаза более-менее привыкли к свету, он медленно, словно боясь новой вспышки, отнял руку от лица.
- Бойтесь желаний своих. Они имеют склонность исполняться, - легкая, едва заметная усмешка. - Так, кажется, написано.
Стефан повернулся, чтобы рассмотреть то, что было едва различимо в сумраке, и замер. Увиденное почему-то восхищало. Огромное насекомое, вросшее в живую стену тоннеля, в панике шевелило лапами и жвалами, не в силах высвободиться, чтобы укрыться от слепящего света. Со жвал капало что-то светло-желтое, чтобы упасть на пол и исчезнуть там с тихим шипением. Нежно-розовое брюшко передергивалось, как будто бы внутри что-то шевелилось, отчаянно пытаясь выбраться наружу. Мохнатая лапа пропорола воздух рядом с лицом художника, и тот приблизился на шаг.
- Великолепно.
Само ощущение - как выплюнутый свет - прекрасно и нелогично. Во вросшей в стену многоножке не было ни особой эстетики, ни гармонии, ни даже эпатажа. Ничего. И тем не менее она вызывала необоримое восхищение. Еще немного - и это восхищение пошло бы горлом. Но художник спешил. А потому он вскинул руку, поймал одну из бестолково мечущихся лап и рванул, отламывая.
И повернулся к проводнику, вглядываясь в его лица - в одно за другим - в отражения, кроющиеся в глубине зрачков.
- Я нарисую новую тень. Но мне нужно видеть себя, чтобы это сделать. Помоги мне.
И перевел глаза на мельтешение, на соединение невозможного и возможного, где должно бы находиться одно-единственное лицо. Единственная пара глаз.

Отредактировано Стефан Обер (2009-11-02 00:06:35)

- Хорошо, - взгляд вскользь. Словно бы мимоходом мазнул, не придавая значения деталям, оттенкам, нюансам. Словно бы слизнул за раз все лица, позирующие перед ним. И продолжил, противореча словами движению: - Но выбор непрост.
Повернулся к стене. Прикрыл глаза на мгновение, отчего перед внутренним взором в молчаливом хороводе, вольно гримасничая, закружились многочисленные лица. Посмотрел на чистую стену. Перехватил инструмент поудобнее. Казалось, лапа насекомого так и норовит вырваться, отчего-то очень отчетливое ощущение того, что дай ей волю - вопьется прямо в грудь. Как  там говорят - истинный художник пишет сердцем… Обер не имел ни малейшего желания проверять эту метафору буквально. Но что поделать, если более безопасного инструмента для него не нашлось? Не голые же руки окунать в эту дрянь, в самом деле.
Он окунул коготь в  темную тягучую субстанцию, поднес к живой стене, прочертил линию - скорее шаблонно, выводя вприкидку абрис фигуры. Тьма тут же впиталась в мягкое, пульсирующее, дрожащее. Впиталась, чтобы смешаться с чем-то, похожим на сукровицу. Наверное, коготь все же расцарапывал нежную ткань.
Обер отошел на полшага, глянул придирчиво, кивнул. И вновь взглянул на проводника.
Зеркала, зеркала, зеркала. Как бы не заблудиться в  зеркальном зале среди отражений.
Тяжелые, масляные мазки. Зверь. Он был. Просто был и в то же время обладал некоей притягательностью. Тянула капля крови на губе, тянул легкий запах тлена. Что-то в нем было от очарования тех, кто пытается сочетать тонкие сигареты в изящном мундштуке полированного дерева, шелковые перчатки до локтя и первобытную разнузданную жадность. Или не в нем, а с ним? Стефан так и не смог понять.
А вот тут словно бы анимация, рисованная штриховкой. Контуры, тени - живые, меняются при мельчайшем движении. Штрихи то истончаются до почти незаметной линии, то становятся отчетливее, почти врезаясь в беззащитную реальность.
Отчетливый, но ненавязчивый запах хорошего табака, в который примешивается вишневый привкус. О взгляд можно порезаться. Наверное. Или нет? Пастель и почему-то тушь.
Яркие, широкие мазки. Словно некий темный вихрь с огненной сердцевиной. Иногда наоборот - кто может просчитать, прочитать, измерить и задокументировать хаос. Напиши его портрет, и всякий раз - от пробе к пробе, от наброска к наброску - он будет меняться. Весь, целиком, органично и объемно. Стефан откровенно залюбовался тем, как плавится смола в зрачках.
Шерсть - белая, густая, - но при этом никакого желания прикоснуться. Если, конечно, собственная рука все еще представляет ценность. И рубины в темной оправе вместо глаз. Гравюра.
В глаза следующего хотелось смотреть долго. Хотя бы из-за всего того богатства, что в них отражалось. Глубина, множественность, мудрость. Кажущаяся прозрачность. Мягкость и жесткость одновременно. Рисунок на стекле.
Безбрежность. Грань, где градация настолько размыта, что едва отслеживается взглядом. Четкость в сочетании с переходом от цвета к цвету, от оттенка к оттенку. Переходом в тьму. Акварель.
- Я выбрал.
Обер подошел вплотную к проводнику, чтобы коснуться одного из лиц. Он бы мог сравнить его со многими картинами, выполненными в разной технике. Например, тушь и краски. Но вместо этого он лишь коснулся скулы, проверяя - в самом ли деле это чешуйки или же только замысловатый естественный рисунок на коже. Стефану хотелось это сделать с того самого момента, как он назвал своего проводника Змеем.