-Я знаю, Бен.
Слова нелюбви, произнесенные Бенджамином вслух, не были неожиданностью. Нелюбим, и никогда не будет любим единственным избранником. Что же поделать, если такова жизнь? Так сложилось, такова судьба. И не сказать, что слишком сурова. Многие всю жизнь проживают, так и не испытав этого чувства. На долю Вито не досталось взаимности, но и без взаимности любовь остается любовью. Лучше, чем вообще так и не узнать, что это такое. Немного резануло застарелую рану, словно колючей веткой мазануло по привыкшим за тринадцать лет нервам. Задело, пахнуло хвоей, отозвалось глухой болью и утихло. Давно смирился с этим. Это раньше на стены кидался, проклинал американца, себя, мучительную несправедливость не взаимности. С годами поумнел, стал мудрее, научившись жить в гармонии с не сложившейся личной жизнью. Порой, даже несколько отстраненно удивлялся себе, что при всем кобелизме, тяге по молодости к извращенным удовольствиям, оказался однолюбом. Редко, но бывает.
- Спасибо.
Снова сухо, скупо вслух, хотя в уставших, исчерченных красной паутиной капилляров, глазах, вспыхнул свет. Месяц вдвоем. Только вдвоем, и больше никого. Море, горы, солнце, маленький домик в маленьком, заснувшем в веках, городе, и Бенджамин. Ловить рыбу в море с палубы яхты, взбираться на вершины гор, сесть в машину вдвоем, и исколесить остров. Каждой клеткой, каждым нервом, каждое мгновение ощущать всю полноту, насыщенность драгоценных мгновений жизни. Пусть за полночь он будет уходить в свою спальню, а ты в свою, но он будет рядом. И плевать на цену, которую придется заплатить за это. За все в жизни надо платить. За счастье - тоже.
Мужчина поднялся, окинул взглядом роскошные апартаменты, неожиданно понял, что все, что ему действительно нужно взять с собой, это документы и альбом со старыми фотографиями. Все.
-Конг, два билета на самолет до Палермо. Вы с Кингом вернетесь позже.
- Дон…
Высунувшийся было из-за двери охранник, замолчал, наткнулся взглядом на Гора, помрачнел.
-Сеньор, я могу с Вами поговорить? Наедине.
-Нет. Я все сказал. Это приказ.
Не стал разговаривать. Знал, что хочет сказать сицилиец, знал и то, что решение свое не изменит.
Перекресток встретившихся глаз
-Вито, убьют. Омерта.
-Я знаю.
Судя по прикрывшейся двери и писку кнопок внутреннего телефона, понял это и охранник.
Несколько минут, чтобы переодеться, положить в дипломат фотографии, проверить кредитки и паспорт.
- Бен, нам пора. Машина у входа.
Пропустив возлюбленного вперед, мужчина бесшумно прикрыл дверь роскошных комнат чужого, чуждого ему дома.
Домой. В Эриче. Месяц вечеров у камина вдвоем, и долгих разговоров за стаканчиком коньяка. Месяц прогулок, прибрежных рыбных ресторанчиков, праздника молодого вина, звездного неба, морского прибоя, парусов, лазоревой воды под килем, гроздей винограда, любимых серых глаз. Месяц маленького человеческого счастья без привычного пожизненного спутника-одиночества.
Эриче. Месяц спустя. Начало октября.
Бархатный сезон только начинался, и с моря в открытое настежь окно задувал йодистый морской ветер, шаловливо заигрывающий с легкой шторой. Заглянув в комнату, невесомый проказник отпрянул прочь, утаскивая за собой прозрачную ткань, и зашелестел по гравию дорожки с отпечатком рисунка автомобильных шин.
Он уехал сегодня утром. Закинул дорожную сумку на заднее сидение, улыбнулся на прощание, хлопнул дверцей автомобиля, вычертил борозды в гравии и помчался по серпантину в сторону Палермо.
Ветер играючи взлетел вверх, зацепился теплым боком за беременную тяжелыми оранжевыми, переспелыми плодами ветку апельсина, глянул в пронзительную синеву неба, исчерченную белыми полосами следов самолетов. Какой-то из них летел в страну равных возможностей, чизбургеров, шоколадных коктейлей и белозубых улыбок. В каком-то из них дремал мужчина, походя подаривший другому лучший месяц на закате жизни.
Качнув одетые в пористую яркую кожуру плоды, ветер пошептался с листвой, зацепился за морщинистую кору и спрятался за открывающуюся калитку во внутренний дворик.
Бесшумно пройдя по дорожке, не скрипнув ни одной половицей, в дом вошел поджарый, невысокий сицилиец средних лет. Остановился в коридоре, чутко, по звериному прислушался в ноты танго из динамиков где-то в доме работающего телевизора, откинул полу светлого пиджака. В ладонь легла нагретая телом в наплечной кобуре беретта. По-кошачьи тенью двинувшись вперед, человек обошел холл, кухню, спальню, гостиную, заглянул в кабинет.
Любопытный ветер подхватил штору, смял и кинул на стол, накрывая прозрачным саваном лежащего виском в луже крови пожилого мужчину. Начавшие засыхать темные дорожки на столешнице карельской березы, расчертили дерево, вымазали остывшие пальцы со следом от кольца, сжимающие померанец, полученный два дня назад.
Омерта. Закон суров, но он Закон.
-Cavolo!*
Перестав скрываться, Второй убрал теперь ненужное оружие в кобуру, обошел стол, едва не задев ботинком выпавший из мертвой ладони револьвер с одним пустым гнездом в барабане. Сдернул штору с тела, протянул руку к застывшей вене на шее, но так и не дотронулся, поняв тщетность жеста. В открытом виске, между слипшихся от крови седых коротких прядей, чернело круглое, успевшее засохнуть, пулевое отверстие. Красная дорожка на щеке и жирная клякса крови на странице полуопустошенного фотоальбома. Горстка пепла на серебряном подносе - все, что осталось от памяти любви, запечатленной на прямоугольниках глянцевых фотографий. Исписанные крупным почерком листы завещания с синей печатью нотариуса.
Тихие звуки танго и мелькающие на экране в, роковом танце два силуэта белого и черного тангеро. Связанные невидимой нитью, разделенные невидимым барьером, они танцевали страсть, танцевали любовь.
Смерть и зачатие - полумера,
В баре прокуренном, в шесть утра
Черный тангеро, белый тангеро,
Нож у бедра, началась игра.
Если мужчины встают на грани,
Нет сантиментов, бравады, лжи.
Нет, не играем, идем по краю
Тело на тело, ножи в ножи.
Есть в поединке живая нежность,
Горечь полынная, забытьё
Семь раз отмерим, один отрежем
Танго до крови. Одни. Вдвоем.
И барабан револьверный полон,
Хлестом удара, жестом, рубцом -
Танго сегодня – мужского пола.
И поцелуй, как свинец, в лицо.
Черный тангеро, белый тореро,
Горько хрипит на арене бык.
Правда на правду, вера на веру,
Танец на выдохе от судьбы.
Танец жестокий в азарте боя
Мы не склоним ни колен, ни лбов
Если не это зовут любовью,
То на земле не живет любовь.
Лица и маски, друзья, убийцы,
Тайных объятий предсмертный жар
Черный тангеро, и белый рыцарь.
Неразделимы, как ритм энд джаз.
Нажав кнопку на пульте, мужчина выключил телевизор. Словно накинул черный платок на зеркало, погружая дом в тишину октябрьского утра. Взял старинный альбом с фотографиями Семьи со стола, стер кровавое пятно с опустошенного листа с прозрачными треугольниками уголков для карточек. Вязкая жидкость впиталась в ткань, размазалась разводами по картону, обнажая написанные четким почерком слова.
«Бывших донов не бывает. Бывают мертвые доны»
* Ни хуя себе! (ит.)