Бальная зала

Внезапная смена освещения ослепила. Маска почти наугад шагнула в комнату, к счастью, ни на что не наткнувшись на своём пути – в апартаментах господина де Реналя было пусто необычайно. Гость окинул покои задумчивым взглядом, задержавшись подольше на большом аквариуме с его чешуйчатыми обитателями, столь схожими философски-спокойным отношением ко всему окружающему со своим хозяином. Полки, стол, стул, стеклянный шкаф, заставленный антикварными книгами, – ничего не изменилось и не прибавилось с того момента, когда пришлось побывать здесь в последний раз по поводу давнего инцидента с одним из клиентов, который требовал компенсацию за изрядную старательность Мастера Дере.
Маска отвлеклась от созерцания обстановки, когда в обзоре фигурных прорезей появилась рука с бокалом, наполненным водой. Отрицательно качнула головой. Нет, спасибо. Сейчас мучила не столько жажда, сколько теснота натёршей кожу одежды, и пока гость собирался с мыслями, как избавиться от ломающей боли в боках и пояснице, мужчина оставил стакан и вернулся. И Маска с радостью скользнула бы на поставленный рядом стул, проведя часы в танцах на каблуках, но знала, что причинит себе ещё больший дискомфорт, если спицы вопьются в расслабленные мышцы спины. Королева не ответила на «Позвольте…», но не потому, что ей не хотелось выдохнуть «Да» или «Я сам», а потому, что она всё ещё не была уверена, что анонимность раскрыта.
Маска опустила руки, и взгляд устремился на лицо президента, когда шнуровка ослабла на груди. Корсет разошёлся сверху, растягивая путы, и мужчина с наслаждением вдохнул на всю глубину лёгких, ощутив слабое головокружение. Наверно, торс выглядел ужасно с этими багровыми нитевидными вдавлениями – он не видел, следя за выражением глаз, когда чужие ладони вдруг охолодили покровы… Не прошло и нескольких секунд. Де Реналь отвернулся. Отступил к аквариуму, словно вблизи своих безобидных немых друзей чувствовал себя гораздо уютнее. Дальнейший вопрос разрешил сомнения. Усмехнувшись под маской, гостья подняла ладонь и сняла её, одновременно снимая и парик.
Маска с тихим стуком легла на стол. В том, чтобы вызывать камердинера, не было необходимости. Мальчик, наверняка, на балу и веселится. Надо же ему когда-то отдыхать от своей работы. Тем более, что и ты неплохо справляешься. Герман понимал, что ответ будет невыносимо банальным, и всё же…
- Чем я себя выдал?
Это были первые слова, которые хозяин произнёс за всю ночь. Низкий голос прозвучал глуше, чем обычно. Прозвенела цепь. Ошейник и браслет упали на столешницу, примяв парик. Герман зарылся пальцами в тёмные пряди, чуть улыбнувшись. Немного привёл волосы в обычный вид. Почему ты отвернулся от меня теперь? Или ты можешь смотреть лишь в глаза Маске?

- Это было так давно… Вы помните ещё.
После этого ты перестал называть меня Рафаэлем, хотя мне нравилось. Что я сделал тогда не так? Мои глаза… я бы их вырвал, но без них не смогу любоваться твоим замешательством, как сейчас. Что ты ищешь? Свои сигареты? Зачем тебе наркотики, когда есть я…
Он припомнил ласковое солнце, шелковистую теплоту морского ветра. Герман любил море. Но угрюмые дикие леса и плавные изгибы влекущих к ним туманных холмов – всё же чуточку больше. В тайне мужчина панически боялся водной глубины, хотя никогда за всю жизнь в этом не признавался и не давал повода заподозрить, первым с обледеневшим от страха сердцем соскальзывая с нагретой палубы далеко уходящей от берега яхты в синие волны, чтобы, окунаясь в них, с ужасом вглядываться в сгущающуюся темноту… Теперь ему казалось, что он опять добровольно нырнул в объятья холодного океана. И он тонул.
Герман протянул руку и дотронулся до ладони мужчины. Почти невесомо и не глядя в глаза – только на его пальцы, упирающиеся в край стола. Ему хотелось коснуться запястья под манжетой, повторяя жест, когда они танцевали там, в зале. В комнате воцарилась необычайная тишина, которую Герман нарушил шёпотом:
- Это одно из самых приятных воспоминаний…
Как глупо и банально звучат слова. Банальнее, чем причина разоблачения. Конечно, его кожа. Дьявольский жар, не дающий стихнуть телесному томлению и возбуждающий до трепета при малейшем намёке на близость. Он был пленником своих страстей – самым преданным Господину Желанию рабом. И только одного не мог позволить себе, приходя в неукротимую ненависть, несравнимую ни с каким человеческим помешательством при любой попытке возобладать над ним, над его своенравным и беспощадным духом.
Герман поднял взгляд. И потянул к себе руку де Реналя медленно, словно в капкан, пока ладонь не легла на грудь. Почему твои пальцы всегда такие холодные? Он смотрел в глаза, а потом опустил взгляд на губы. Он помнил. Мягкость. Привкус табака. Близко-близко от себя бледно-жемчужное лицо. Помнил даже лёгкий сон, который был прерван.

Спокойствие. Уверенность. Это то, что он чувствовал глубоко внутри, когда встречался взглядом с серыми глазами. Нет, не сомневался в желании мужчины – таком же неодолимом, как и его собственное – и тем не менее, в малейшем душевном порыве ощущалось одно. Неколебимое доверие. Не будет ни в чём отказа, пока и ты не даёшь усомниться в себе.
Удовольствие почти нестерпимое наблюдать, как всегдашняя сдержанность даёт трещину. Раздражённое движение головой. Всего лишь мгновение, словно рябь от горячего дуновения на водной поверхности. И снова по-звериному обманчивое отсутствие волнения, змеиный анабиоз, когда достаточно будет на йоту пренебречь осторожностью, чтобы уравновешенные чаши весов поколебались. Герман прекрасно понимал, кого тянет к себе. Видел не раз, что бывает с рабами, которых уносили от де Реналя. Всё равно, что сунуть руку в пасть крокодилу и подёргать за язык. Безрассудство, доступное разве что Дьяволу, и тот не удержался от искушения.
Губы хотели выдохнуть «Поцелуй меня …», но только приоткрылись и произнесли слова беззвучно. Он не понимал – зачем? Столько мучить себя. Угнетать и душить томление. Но у каждого были свои тайны, и Герман никогда не хотел проникнуть в те, которые хранил его друг. Он смотрел в оцепенении, как серые глаза приблизились, и перестал видеть их лишь тогда, когда веки сами опустились и в следующий момент поцелуй обжёг губы. За одно то, что я так безумно счастлив, когда мужские губы ласкают меня, я буду вечно гореть в Аду.
Холод. Бледный, затуманенный взгляд. Грань между свирепостью монстра и отчаянно-мальчишеским упрямством. Нет. И он наклоняется снова. Снимает очки. В этом жесте для Германа больше эротизма, чем в раздвигающихся коленях дрожащего от робости невольника. Назови хоть одну причину, по которой я не должен впиться в тебя и заставить потерять сознание от удушения? Его качнуло на месте – хорошо, что сидел, не слабость, но голову откровенно повело. Ладонь легла на шею. Не сдавила, просто пальцы обняли изгиб, чтобы чувствовать, как под тонкой кожей скользит кадык. Жарко… Прикосновение длится вечность, но его мало – мало до ужалившей нутро боли. Губы приоткрылись, чтобы мягко сжать нижнюю губу Валина, оставляя на ней влагу слюны. Я хочу тебя. Хочу гораздо сильнее, но что мне сделать, чтобы ты больше не смог заставить себя отодвинуться… Губы шепчут, касаясь губ:
- Позволь мне остаться сегодня с тобой… Валин.

Валин отодвинулся, и лишь чудовищным усилием воли Герман заставил себя не вонзить пальцы в алой перчатке в шею и не рвануть его на себя обратно. Ощутившая учащённый пульс ладонь слабо содрогнулась от усмирённого инстинкта. Любое отступление представлялось слабостью, но не с ним. Гнев, прорезавшийся в красивых чертах, и прояснившийся взгляд, воткнувшийся в обесцвеченную бирюзу глаз, вызвали ответную тень печальной улыбки, изогнувшей угол рта. Что могло вызвать его? Что угодно. Для Германа пробудившие раздражение причины было непостижимы, как и сам Валин. Разве можно за несколько фраз и жестов понять того, кто скрывался всю жизнь внутри себя, особенно если ты сам не свой от дикого трепета, сдавившего зашедшееся стуком сердце? Что с ними происходит? Может, это всё от грозы? Жуткая погода…
Невесомые прикосновения, похожие на опасение оставить свой след. Ногти незаметно стряхивают белую пудру, и если её стереть полностью, можно будет увидеть несколько царапин. А он всё смотрит, смотрит в лицо. Не может разгадать, что прячется за проблесками смятения. Твои ладони… они согрелись.
Собственные пальцы плавно переместились на плечо, впитывая тепло жёсткой ткани. Не задерживаясь, повели по рукаву к локтю, когда та скользнула за спину. Не обняв. Герман почувствовал, как стул качнуло вместе с ним, и отклонился в обратную сторону – к Валину. И принял с тихим выдохом нежный поцелуй, улыбнулся краями губ на следующий, чуть поворачивая и приподнимая голову. "Будь…" Похожий на притихшего на целую минуту хищника, едва ли не ластился, напряжённо вслушиваясь и надеясь, что не обманулся – нет, слышал. Так давно. Губы мягко раскрылись, настойчивость была встречена податливостью. Резцы разошлись, дали концу языка обвести их и не сомкнулись, когда поцелуй стал глубже и мужчина проглотил свой заглушённый полустон-полувздох. Рывок, дёрнувший за плечи. Ткань затрещала по швам. Герман выпрямился и поднялся со стула почти тут же, не позволив насытиться своей лаской, бёдрами прижался к столу и до боли стиснул пальцы на его краях, не спуская неподвижного светлого взгляда, пока скатывала лихорадочная жажда. Только тогда мужчина потянул с себя одну за другой длинные перчатки, надоевшие за ночь не меньше каблуков.

Они обе падают на пол, похожие на алых ленточных червей. В любом другом случае мужчина воспользовался бы своими перчатками, чтобы надёжно соединить стоящему напротив партнёру кисти за спиной и вынудить принимать ласки без права касаться себя самого. Да, не любил до дрожи. Мог ударить рефлекторно, лишь ощутив, как дотрагиваются до затылка или со спины обвивают руками торс.
Но тогда почему этого так хотелось от того, кто сейчас смотрел на него и забирал ладонь, чтобы прильнуть к ней гладкой щекой? Того, кто, застыв со склонённой головой, вдыхал запах кожи? И снова странная щемящая нежность. Зачем, Валин?.. Другой бы на его месте уже рвал платье и пытался залезть языком через рот в желудок.
- Валин?..
Голос приглушен. О чём он хотел спросить? Герман и сам не знал. Может, хотел вывести себя из нахлынувшего оцепенения. Только что был гнев, а теперь невыразимая бережность. Ладонь выскользнула из потеплевшей руки. Также, тыльной стороной, чуть согнутые пальцы неторопливо повели по груди, коснулись пластинками ногтей плотной ткани и нескольких матерчатых пуговиц. Герман опустил на них задумчивый взгляд и невольно улыбнулся краями губ, не пробуя даже сосчитать, сколько на сутане близко прошитых друг к другу петель. Интересно, пошёл бы де Реналю какой-нибудь иной наряд в большей степени, чем костюм священника? Святотатство? Насмешка над моралью? Символическое воплощение своего внутреннего «Я»? Фанатичная преданность своей «религии»? Как бы там ни было, в сознании такого человека, как де Виль, образ вызывал оглушительно непристойные фантазии, которые, казалось бы, не должен был навевать лишённый вычурности наряд. Святой отец и Отец пороков…
Герман нагнулся ближе и коснулся очков. Потянул их к себе, вскинув взгляд от губ к глазам, всмотрелся, вновь убедившись, что без стёкол те выглядят больше.
- Это я возьму. Пусть полежат здесь, - тихо произнёс он, после чего обернулся и отложил очки на стол подальше от себя, чтобы случайно не смахнуть. В следующие мгновения Валин оказался в объятьях. Герман шагнул к нему и мимо, выпуская торс, но перехватывая ладонь. Горячий, мимолётный поцелуй не дал губам остыть и забыть хмельной привкус. Он повлёк за собой, спасаясь от яркого света. В узкий коридор, а оттуда – в спальную, где только дальние вспышки молний разгоняли сумрак.

Он не увидел ничего, кроме угла окна и края постели. Обстановка помнилась смутно. Приглушённо простучали каблуки по натёртому паркету. Свет остался в той, другой комнате, затерявшись в узком переходе. Здесь почти темно. Тихо. Ещё жжётся прикосновение к закрытым корсетом лопаткам, губы высыхают от жара. Герман чувствует острый, влекущий запах. Он понимает – это его собственный. Плёнка высохшей испарины на висках, выступавшей, когда Маска склонялась, чтобы вручить кольцо. Лёгкая щекотка от пота в пояснице. Сними. Сними всё… Корсет вшит по нижнему краю в юбку, и избавиться от него будет не так просто.
- Я хочу слышать твой голос… что угодно, Валин.
Слова, падающие в серо-чёрной тишине. Низкий, тихий голос. Говори всё, что хочешь, но только говори. Я хочу слышать. Моё имя... Стоит только смугловатым пальцам распустить тугую шёлковую шнуровку до конца, как корсет расходится, будто треснувший жестяной панцирь, и в его проёме светится белизной торс, по рельефу которого разбегаются полутени от неровного дыхания. Отчётливо виднеются тёмные ореолы сосков. Буфы немного сползают, постепенно обнажая широкие плечи.
Желания состязаются в нём с одинаковой силой, но ведь сделать можно только что-то одно. Отступить и раздеваться, вглядываясь в едва различимые черты. Медленно снимать сапоги и чулки, и затем – платье. Или протянуть руку и начать пересчитывать пальцами пуговицы, с мучительной неторопливостью выдавливая их сверху вниз. Все, до единой. Или отойти и сказать – Разденься. Сам. Полностью. И наблюдать, сгорая в вожделении. Чтобы поверить, что под аскетическим одеянием не пустота, а тело, способное изнывать от лютой страсти. Герман хотел слышать стук сердца. Исцеловать всю кожу и не оставить ни одного пропущенного дюйма, к которому не припали бы ласкающие губы. Он знал – может не удержать. Сдавит в объятьях, стиснет резцы на сосках и шее, оставит борозды царапин по всему торсу и бёдрам и наливающиеся пятна синяков. Он хотел до бреда. Что же с того. Имел право хотя бы хотеть, делая шаг ближе в полумраке спальной и гибко, словно хлыст, прижимаясь к Валину и соединяя свои ладони на поясе, чтобы повести ими выше, складками сминая ткань. Сдержаться и теперь?.. Едва заметный наклон головы к плечу. Дыхание скользит от щеки к губам. Собственные приоткрываются, чтобы можно было дотронуться концом языка до чувственной, горьковатой от вкуса табака линии, мягко и медленно лизнуть, испытывая жажду впиться так, чтобы стукнулись резцы, и ласкать, ласкать, пока не задохнётся и не начнёт проситься на волю, вырываясь из объятий обезумевшей от голода химеры. Проклятье. Так хорошо, что я готов сбежать… Ниже. Долгий поцелуй приходится на край скулы. И снова к губам, чтобы примкнуть своими, дрожащими от волнения.

Прерывистый выдох в губы и невидимая хмельная улыбка, когда пресс сжимается и твердеет от касаний. Объятья не расцепляются, пока ладони стягивают пышные рукава и прохлада лижет оголённые плечи, шею, лопатки. Герман испытывает неимоверное облегчение просто от того, что избавляется от тесного костюма. Потом можно опустить руки и смотреть в лицо, сожалея о том, что темнота прячет дымчатый серый взгляд. Ты очень нежен… Губы близко. Веки закрываются. Мужчина чуть приподнял голову, выдохнул шумно и сглотнул, затрепетав от череды поцелуев. Горло. Ключицы. Он чувствует аромат волос. Судорога заставила плечи приподняться, вздрогнуть самого и взяться за крепкое предплечье, когда шёлк и тафта воздушными складками легли вокруг ног. Улыбка на немое движение губ.
- Валин…
Тихий-тихий шёпот. Кажется, твоё имя я сегодня произнесу больше раз, чем за все прошедшие годы.
- Зачем же так долго?
Боялся, я откажу? Посмеюсь над тобой? Я мог бы. Тогда, когда ты ещё приходил в негодование, видя, как я разбрасываю одежду. Мне просто доставляло удовольствие наблюдать, как ты всё собираешь. И остаёшься за закрывшейся дверью. Всегда такой спокойный. Мне хотелось дождаться, когда ты почувствуешь, что больше не обязан отнимать работу у других. Перестанешь беспокоиться о тряпках, шагнёшь за дверь и закроешь с той же стороны, что и я, выкинув из моей постели очередного любовника или раба. А когда это случилось, мы стали уже другими, правда?.. Наши привычки срослись с нашими костями и стали называться «гордостью».
А дальше всё, как во сне. Дивная скрытая грация. Шорох ткани. Неосторожный рывок и дробное глухое перестукивание отлетевших пуговиц. Взгляд возвращается к торсу, и в груди разрастается сладкое жжение. Нечестно было скрывать от меня столько времени своё тело.
- Позволь мне…
Второй раз за ночь он попросил. Склонился, руками коснулся локтей и столкнул рукава почти снятой сутаны. Всё ужасно медленно. Герман не говорит, как ему нравится дотрагиваться до кистей, держать их в своих ладонях, согревать, гладить подушечками, чувствуя пульсирующие нити вен, саму жизнь, бьющую под тонкой, не обласканной солнцем кожей. Прочь, обман. Пропадите вы пропадом, лицедейские маски. Валин почти без одежды. Невероятная картина, которой он не позволил себе любоваться при ярком свете, чтобы не задохнуться от желания. Хочется спрашивать каждую минуту - можно погладить? Можно поцеловать? Пальцы повели невесомо по линии ремня от поясницы к пряжке, чуть цепляясь за петли, в которые он был продет. Погладить широкие, разведённые плечи, рельефный торс, тщательно обойдя соски так, чтобы ненароком не задеть. Позже. Жаркая, как пекло, ладонь на прессе. И опять вверх, до ключиц, линии шеи. Они словно рисуют друг друга. Лепят из глины, обводя всё, до чего решались дотянуться. И повторять это можно сколько угодно раз, ощущая, как давит в напряжённых, перекатывающихся мускулах неизлитое томление. Тыльной стороной пальцев по изгибу шеи. Теперь можно?.. Германа качнуло вперёд как будто и не по своей воле. Толкнуло, когда он, придержав ладонью за шею, с другой стороны впился в неё горячо, не сжимая зубами, но сильно, и оставил широкий след языком, чтобы хрипло шепнуть на ухо:
- Ты сводишь меня с ума…
Как часто он говорил эти слова, и только теперь осознал: сумасшествие – это когда ты теряешь себя самого, готов забыться, так тебе хорошо, раствориться в кипящем блаженстве.

На торсе пылает огненный узор, выведенный скользящей рукою, мышцы деревенеют, лишь ощутив жёсткую хватку, колкий озноб пронизывает спину. Ладонью по кромке скулы и фигурному виску. Пальцы разошлись, обнимая край лица и не касаясь уха. Дыхание тяжёлое, кожа словно тает под губами разогретым воском. Хочется целовать снова и снова, не имея сил оторваться. Приоткрытые губы повели по щеке. Чутко прислушивается. Шумный выдох. В ответ объятья теснее. Его второе имя – настоящее имя. И улыбка расцветает в краях рта. Чуть отодвинулся, чтобы взглянуть в распахнутые глаза и уловить недобрый, тянущий к себе блеск. Отсветы из коридора серебрят искрами тёмную радужку. Дуги чёрных ресниц, разлёт бровей без всегдашней хмурости. На миг хочется вдруг просто прижаться, закрыв глаза и обняв, положить голову на плечо, облегчённо выдохнуть. Сегодня ты со мной. Мне это так необходимо.
Герман… Рафаэль покорно шагнул следом, не желая лишаться тёплых объятий. Так и замер у постели, видя, как Валин садится. Шаг навстречу. Между разведённых колен, и так близко, что, опускаясь, друг юности исцеловывает весь торс, заставляя забывать, как дышать, и плыть где-то на грани эйфории и муки. Влажные от слюны следы остаются поверх вертикальных борозд, исчертивших и пресс, и бока. На спине точно такие же уродливые царапины. Пройдёт. Валин словно и не замечает, вынуждая закусывать с внутренней стороны нижнюю губу и плотно прижимать её к верхней в безуспешной попытке подавить обнажающий смятение трепет. Как ты мог столько терпеть?
Ладони бережно легли на плечи, сжали их, когда послышался шорох шнуровки и тиски сапог ослабели. Дрожь острого наслаждения прошила от ступней к бёдрам, когда Герман сбросил с себя поочерёдно обувь и натёртые до покраснений ступни стали на прохладный паркет. Непривычно. Он поджал пальцы, чтобы нехитрой зарядкой восстановить нормальное кровообращение. Оказывается, танцы даром не прошли. Хозяин клятвенно пообещал себе ещё как минимум год не влезать в женскую обувь, потому что теперь он с трудом стоял, втайне радуясь тому, что держится за Реналя. Тот иногда замирал время от времени, как будто мгновения колебался перед следующим движением, словом. Герман не торопил, давал и себе передышки, чтобы осознать невозможность происходящего. Невозможность – но не нелепость. Почти всё возвращалось на свои места.
Мягкий толчок оборвал бурное течение мыслей, в голове на минуту стало пусто, когда он понял, что Валин упирается лбом в пах. Дыхание застряло в груди, Герман даже не смог ничего сначала сказать, лишь после паузы слабо прошелестел:
- Валин…
Смесь самых противоречивых чувств в пяти буквах. Язык прилип к гортани. Мужчина неразборчиво выдохнул. Недолго он выносил пытку, сменив её тем, что соскользнул к полу, упёрся в полированное дерево коленом и запустил ладони под нижние края брюк, чтобы погладить икры перед тем, как начать стягивать туфли.

Обувь исчезла, вслед за ней - неторопливо снятые носки. Горячий бархат прикосновений к лодыжкам, ладони мягко обвели по очереди сначала правую ступню, потом левую до кончиков пальцев. Руки заскользили вверх, к коленям, нажали на них, чтобы можно было опереться и, выгибаясь, приподняться на шёпот «ближе… ближе…» Встретиться губами с губами Валина, слушая его сбивчивые слова и неровное дыхание. Герман вдыхал его нежность, страсть, от которой тряслись пальцы, и почти с ужасом осознавал, что это за чувство, которое владело его другом. Он знал, сколько и чего можно было наговорить в порыве возбуждения, но от доверительных жестов больно зажимало сорвавшееся с ровного ритма сердце, когда щека прильнула к щеке, когда собственные губы дотронулись до шеи, покрывая её краткими жалящими поцелуями.
Герман поддался давлению и склонился на постель, со вздохом поворачиваясь на спину и прикрывая глаза. Прохлада белья шёлково обняла спину и плечи. Кровать оказалась достаточно просторной, чтобы на ней можно было вытянуться в полный рост. Мужчина улыбнулся краями рта, помня, что тот одинаков. Он походил на заигравшегося хищника, который разомлел на простынях, зарылся в них и застыл на какое-то время, в темноте согревая того, кто лежал с ним рядом. Было слышно, как коротко тихо выдохнул ласковый хриплый смешок, изогнувшись под гладящей ладонью и прижав пылающую скулу к подушке, когда ступни Валина обожгли собственные, всё ещё затянутые в мешающие чулки.
Неторопливый, словно ленивый поворот со спины на бок, руку под голову мужчины и целовать, целовать… улыбаясь едва-едва жаркому шёпоту. Мешать ему, прерывая слова влажным звуком откровенной ласки, пока вовсе не заставил замолчать и не очутился на лопатках. Жёсткие пальцы обняли за шею сзади, не сдавливая, но побуждая  приблизиться и дышать рот в рот. Потом же самому пришлось вырываться, запрокидывая голову и хватая разогревшийся воздух, будто утопающему, - подушечка пальца прошлась по соску.
- Жарко…
Дрожит, отстранённо пытаясь понять, хотелось бы ему знать, что это за мысли. Он был уверен, что знает, если хорошо знал себя. Как широка эта постель? Я надеюсь, мы не свалимся… Он столкнул Валина, перекатив через себя, проворно перевернулся, нависая над ним и придерживая голову рукой, чтобы тут же впиться в губы с жадностью вампира, размокнуть их своим языком вместе с резцами и погрузиться в рот. Только теперь он разрешил себе совершить это и упиваться горьковатой слюной, глубоко вталкивая язык, чтобы чувствовать, как мужчина под ним задыхается. Пальцы зарылись в волосы, смяли густые вороновы пряди. Не царапая, провели по линии шеи и кадыку. Вниз, чтобы лечь на пресс и гладить с нажимом, слегка проталкивая подушечки под линию ремня.