День первый

-------------------------Обеденная зала

Он сидел вальяжно, и не особенно рассчитывал, что сможет избежать трёпки. Не хватало ещё торжественного музыкального сопровождения, когда видел, словно в замедленной съёмке как поднимается Бонати. Дрогнули ресницы, когда в лицо старик бросил это самое «Шлюха».
Шлююха.
Шлюююююха.
Шлююююха
С разными выражениями и на все лады...Как ударным молотком. Прими и поверь, игры закончились, дорогуша. Тебя будут иметь, а ты будешь глотать это, давиться, выть как зверь, но будешь. Карие глаза потемнели до черноты, будто блестящий муравьиный сок впрыснули для болезненного блеска, губы сжались, скулы полыхнули алым, словно по щекам надавали, сердце заколотилось так отчаянно, что стало страшно, что разорвёт грудную клетку и выскочит, глупое, прямо под ноги.  Выдержать бы, не заорать, не просить, просто промолчать. Свинцовой тяжестью наливались мышцы, словно чувствовал, как грубо затягивают ошейник, не рыпнуть, не вывернуться, сколько угодно можно драть когтями решётку, но от этого только жёстче впивается строгач. Посторонняя мысль: что ж я маленький не сдох…
Взгляд с тяжёлой поволокой на старика, и вовремя затушенная сигарета, потому что без разговора понял, что сейчас с ним сделает охрана. Кулаки рефлекторно сжались, желваки на скулах, краем глаза просто видит, что гости с удовольствием и интересом ждут, как его превратят в отбивную. Ну это мы ещё посмотрим, а при должной сноровки можно и впечатать кулак куда помягче. Лихорадочное ожидание и почти полное фиаско в итоге. Когда выбили стул, пружинисто вскочил, но когда заломали руки так, что скривился от боли, ударом ребра ладони прошлись по переносице отчего брызнули слёзы и потекла кровь из носа, мог ещё коленом вписаться в живот одному из охранников. Циничное улюлюканье и жидкие, бесящие аплодисменты среди обедающих. Рука одного из горилл дёрнула за волосы так, прогибая назад, что кости затрещали в шее, молниеносные удары по почкам и в колено, так что обмяк, если бы не удержали, рухнул бы на пол. Скользкие струпья яичницы под ногами, вонь жира и чужого одеколона на пропотевшей рубахе. Привкус железа во рту. Тихое бешенство гибкого зверя, который не может вывернуться из петли.
Волокли почти волоком, потом втолкнули в комнату, больно ударился, подтянул колени, и сел на полу, смотрел без всякого выражения, как охранники словно серые тени скользили по комнате, забирая  всё, что можно было пить. Воду. Лимонад. Сок. Даже в вазу заглянули, словно там была спрятана пинта прохладного пива. Судя по звукам, закрыли ванну. Джордан даже не шевельнулся, всё тело ныло и покалывало от боли, вставать не хотелось, двигаться и подавно, поэтому просто сидел на полу, прижавшись спиной к стене, пытался справиться с ознобом и кривясь от собственного запаха. Больше всего раздражал обоняние запах чужой косметики, да и потом пахло. Влажные у шее волосы, прилипли к коже, почти слиплись в сосульки из-за того, что облапали за гриву. Кровь перепачкала подбородок, и полоски присохли к груди, вытер под носом ладонью, невольно поморщился. Больно. Хотелось чтобы это прошло как сон, но это всё больше не было сном...Или было? Вязким, мерзким, вонючим.... Вот сейчас розыгрыш закончится, войдут в комнату весёлые шутники, пожмут руку, посмеются, выпьют виски и все закатятся в бар, чтобы поржать над такой удачной шуткой. Джордан даже был готов признаться, что проучили его знатно. Очень. Слишком. В груди шевельнулся страх, обожгло паникой. Стиснул виски ладонями, тупо глядя перед собой, стыдно сказать, но даже вспомнил имя Господа, беззвучно повторяя одними губами, ну за что с ним так обошлись? И иглами в разгорячённое тело: потому что ты шлюха. Твоё занятие теперь раздвигать ноги. Давать, дорогуша, безотказно, всем подряд.
Джордан сжался, стараясь избавиться от навязчивых мыслей. Время тянулось как жвачка, липло к пальцам, благоухало то злобой, то отчаянием...
А через часа два уже так хотелось пить, что он всё же поднялся, обошёл спальню и гостиную в поисках воды, одежда противно липла к телу, не хотелось думать о вечере, не хотелось ничего, только пить. Разулся, босиком, казалось, что легче. Долго стоял, прижавшись к ледяному окну, просто смотрел на мерно плачущие сизые тучи за ним, ладони замёрзли от холода стекла, и тогда прижал их к пылающим щекам. Чтобы не делал, всё равно мысли лихорадочно терзала сумасшедшая надежда: а вдруг, розыгрыш…Пожалуйста, пусть будет розыгрыш, что угодно, лишь бы не…Опустился на пол у окна. Лишь бы не оказалось, что он превращён в шлюху.

Отредактировано Джордан Рочестер (2009-10-19 19:54:05)

Время тянулось равнодушно медленно, наверное, так длятся часы ожидания, когда врач запаздывает с ответом. Может быть, даст право жить дальше беззаботно, а может быть, не даст. Это не было страхом, это было мукой, от которой не было  сил и мужества избавиться. Глупейшее: «почему со мной?» вертелось в голове, словно немой укор судьбе, Богу или чёрту. Ведь я ничего не сделал, мы могли бы договориться, я ведь в сущности не такой плохой человек, не хожу в церковь, ну, а если я старовер, тьфу, не врал никогда. Врал. Хорошо, но не хотел. Профессия такая. Но победителей не судят, ну ты же ангел-хранитель, твою мать, так спаси, чёрт тебя дери…
-Слабак, - издевательская улыбка своему отражению в заплаканном окне, - слабак…
Разозлился сам на себя, пальцем нарисовал на стекле кружок и перечеркнул его крестом, и ткнул пальцев в середину крестовины:
-Бах!
Зло искривились губы. Попробуй только взвыть…
Ждать, ждать, ждать. Свело плечи, устал, и так хотел пить, что слюны не хватало даже глотку смочить, и до смерти хотелось помыться, стащить с себя это провонявшие тряпки, подставиться обжигающей ледяной струе воды, пусть прошибёт до судороги льдом, вымораживая пережитое унижение. Не разрешили. Не позволили. На щеках вспыхнули красные пятна. Бесился, глотая стыд, каждое чёртово мгновение понимая, что хотят заставить говорить как положено…Сглотнул судорожно. Ну же? Смелее? Шлююююхе. Всё равно заговоришь…
Садануло и снова щелчок по мишени на стекле. Так и сидел, развлекался игрой сам с собой, выигрывая  или проигрывая, и не давая себе отчёта в том, что прислушивается к каждому шороху за дверью. А когда льдистый сумрак накрыла вечерняя мгла, и сквозь разрезы листвы стали пробиваться фосфоресцирующие блики светильников, сердце сжалось. Прутья решётки слишком физиологично перетянули старый сад, не давая шагу ступить к нему. Теперь думалось о другом таком вечере. В глазах появилась улыбка. И сам над собой тут же постебался. Блаженный идиот ты, сэр Рочестер…
Дверь скрипнула и Джордан вздрогнул, словно ударили. Впился глазами в дверной проём, пытаясь сдержать бешено заколотившееся сердце. Глупое, ну какое же глупое, как перепуганная птица бьётся в силке, затягивая леску так сильно, что ломаются перья. А потом смотрел на конструкцию и становилось жутко, почти забыл дышать, просто смотрел, не в силах отвести взгляда, выискивая в себе силы не отвернуться. Сам себя травил, словно зверя.
Увидел господина Бонати и на скулах заходили желваки, взгляд стал жёстким, злым, агрессивным. Следил за каждым движением, давился собственным нервным перенапряжением и чувствовал, что ноги стали ватными, а тело задеревенело. Как не хотелось смотреть снизу вверх, не хотелось видеть, как мужчина  взглядом распарывает шкуру, вдыхать его запах. Лихорадочный, звериный взгляд, и прежде чем успел огрызнуться, получил плевок. Небрежно харкнувшая  пеплом сигарета, и жгутом перекрутило мышцы живота, так заколотило. Медленно моргнул. Первые секунды просто ослеп, не в силах понять, почему ещё сидит на полу, ошалевший от вони пепла осевшего на влажные волосы. Стиснул кулаки. Я ведь...убью. Сука старая. Продышаться. Сука. Сука.
Сейчас так вело от бешенства, что значения не придал ни снятым часам, ни засученным рукавам, просто видел расплывшееся пятно. Примерно голова, аккуратно выглаженную рубашку, брюки, туфли. Серая масса жидкого теста. Приказ – ударом. Через плечо. Джордан же так кипел от сброшенного пепла, что реагировал на это скорее рефлекторно, циклясь только на одном, до потемнения в глазах, до тошноты. Дыхание судорогой, усилием заставить себя подняться, как нарочно неторопливо, ни тени улыбки, взгляд почти спокойный, только в глубине расширяющихся зрачков подрагивает пламя бешенства. Гибкий, откровенно развязный стелящейся шаг, ничего опасного, верно? Мягкий, почти бархатный, воспитанный ягуар. Взгляд  почти профессионально блядский. Кожа гладкая, блестит от испарины в отблесках текучего пламя канделябров, рубаха небрежно распахнута, брюки съехали чуть ниже, ну надо же как бывает. Только встать так, как требовал господин Бонати. Я же послушный…Губы дрогнули в улыбке, голова чуть на бок, пристально и почти дружелюбно смотрит. Мгновение. Капля времени. Адреналин рвёт жилы. И сильный, злой удар, просто чтобы сорвать бешенство, не думая снова о последствиях:
-Курить бросай....воняет, - едва слышно процедил сквозь зубы, с ненавистью глядя на мужчину.

Джордан и не думал, что будет иначе, на самом деле, когда он бил, то сознание словно отключилось, жили одни инстинкты, благодаря им, и удар получился сильным, с оттяжкой, а главное в лицо. Так больнее и гаже. На миг в карих глазах мелькнуло мрачное удовольствие, которое секундами спустя сменилось выражением упрямства и досады. Стая действовала слажено и чётко, дёрнуться не дали больше, руки выкрутили так, что затрещали кости, мышцы словно жгутом перетянули. С такой силой, что губы затряслись от боли, а  щёки запылали болезненным румянцем. Глухое и влажное дыхание охранников, не иначе как запыхавшиеся псы вокруг загнанного животного. Несёт кислятиной от зализанных шевелюр, табаком - от неприметной одежды убийц. Рванулся было, забесился, да бесполезно, только силы терял. Жадные челюсти наручников клацнули на запястьях, сдавливая кожу, царапая и заставляя стиснуть кулаки. Ублюдки. Дыхание сорвано, волосы растрёпаны, взгляд дерзкий. Смотрит угрюмо, пристально, только ноздри трепещут, да губы кривятся в злой усмешке. Знал, что ударят, нарывался, словно рассчитывал, что побыстрее избавиться. Так и вцепился взглядом в глаза Бонати, наслаждаясь скользкому выражению плохо скрываемого гнева. Не понравилось по лицу. Так шлюх бьют, а не господ, верно?
Мужчина сделал шаг на расстояние вытянутой руки и молодой зверь выпрямился, почти не чувствуя как выламывает от острой боли перекрученные плечи. Горделиво поднял голову, словно шея не гнётся. Сердце сумасшедшим боем считало шаги, паузы, ритм дыхание, и наконец, сколько длится боль от первого удара. Несильное что-то, горячее правда, плеснуло в живот и нервные окончания в мозгу завибрировали от боли. Но устоять можно. Тело крепкое, пресс как лист рифлёного железа, терпимо. Второй удар уже влетел в челюсть, голова дёрнулась, в висках зазвенело, пульсом рвануло пламя боли, и рот наполнился кровью. С губ потекло, даже не заметил, только чёрная поволока в глазах, и без паузы удар в живот. Закашлялся, сплёвывая, и сорвал дыхание от удара в под дых, теперь согнулся, натягивая жилы на вывернутых мышцах. Только никто не позволил даже на секунду зажаться. Держали так, словно выделывались перед Бонати за свою оплошность. Не увернуться. Удар по почкам вызвал сноп искр перед глазами и, лопнувшая кровавая баня изнутри вылизывала такой жгучей болью, что не выдержал, хрипло рыкнул. Но получилось беззвучно, пересохшая глотка и залившая всё кровь. На один из ударов дёрнулся и ноги подкосились, но упасть не дали, так и держали пока давился кровью и огнём горел от боли, дёргаясь как марионетка от бесконечных ударов.
Всё плыло в каком-то буром мареве, когда на миг почувствовал, что всё кончилось. Беспомощно пытался устоять на ногах без грубой хватки за руки. Голова бессильно поникла на грудь, дышал со свистом, через рот, не обращая внимания на кровавые нити стекающие из рта. На короткий удар по лицу только дёрнулся, рефлекторно прикрывая глаза, словно пытаясь увернуться от занесённое руки.
Сглотнул кровь вместе с унизительным страхом от удара и оттого, что хочет просто, чтобы его не били. Отпустили, рухнул на колени, сжался от разрывающей внутренности стальной лапы, хрипло кашляя, сплёвывал кровь, силясь продышаться, и кривясь от того, как предательски дрожали от боли губы.

Отредактировано Джордан Рочестер (2009-10-24 14:50:51)

Баюкал свою боль, словно котёнка гладил, каждый тонкий хрящик могли ощутить подушечки  пальцев, биение крохотного сердца, горячую  нежность тельца. Двинуться не мог, даже  мысок туфли человека,пренебрежительно задевший, не заставил отстраниться. Поддел под колено, словно какую-то падаль, неприятная судорога от прикосновения, хотел шлёпнуть плевком крови, да языком было не пошевелить, да кровь сама текла, уродливо полосуя мягкий ворс ковра под ногами. Так больно, до смешного просто...
До смерти хотелось побыть одному, чтобы сжаться в углу и тихонько пожалеть себя, как котёнка того самого. Вместо этого почти с остервенелой  жестокостью сам приводил себя в чувство, чтобы с коленей подняться, не чувствовать спиной как смотрят, не слышать топота ног вокруг, приглушённого сбора  конструкции, и мерного лязга соприкасающегося металла о металл. Выравнивал дыхание как учили. Глубокий вдох до ломоты в рёбрах и надрывного хрипа в лёгких, и медленный-медленный выдох, так что кажется в почки иглы вставляют. И так несколько раз, вымучивая себя на то, чтобы подняться. Языком вяло счищал кровавую жижу с зубов и нёба, глотал или сплёвывал, а когда подошли наручники снять, лишь стиснул челюсти – не больно с ним церемонились. Ладонями упёрся в пол, опустил голову, слушая голос Бонати, и каждый раз пересиливая себя, чтобы не рвануться к нему, вскидываясь внутренне на один только тон. Дышал тяжело и каждый раз болезненно сглатывал, скупился на агрессию, понимал, что просто не вынесет банальной боли. Сухо горела глотка. Отёр ладонью кровь с подбородка, и сильнее локтем. Поднял пылающий ненавистью взгляд на приказ. Не сразу послушался этого «торопись», чуть дрожащими, окровавленными пальцами с демонстративной неторопливостью застегнул пару пуговиц на рубашке. И только потом тяжело опираясь на ладонь, потом колено, встал, и едва разогнувшись, придерживая бок рукой, показал своему мучителю средний палец:
-Не торопи меня, - огрызнулся хрипло и прошёл мимо, едва не толкнув, и только, как нарочно обдав жарким запахом крови и пота, нравится такое, пидор хренов, верно? Отчаянная попытка не дрожать от накатившей волны горечи. Нельзя...Нельзя...
Хорошо, что в комнате освещение было не густым, а рассеянным, напоминавшим тенистую анфиладу уютной беседки из сплетённых ветвей и кроваво – жгучее оформление, словно сброшенная листва осеннего клёна, прикрывающая падаль. Роскошная и дорогая мебель как из страшного сна о демонах. Инкрустации напоминали выдавленные кишки. Уродливые лица мёртвых полотен. Вязкая жижа изысканно замазывала обычный притон для одуряющего блядства. Смешок и взгляд на то, что надо было одеть.
Краска бросилась в лицо, замер, словно увидел копошащихся червей в праздничном ужине. Брезгливо смотрел, чувствуя, как  лупится сердце, да тянет унижением так ощутимо, так издевательски мучительно, что засосало под ложечкой. Покраснел гуще, словно растерялся, боясь, что увидят. Тогда просто зло рванул рубаху, сдирая пуговицы и замирая от боли всякий раз когда делал резкой движение. Уродливые бардовые гематомы проступали на смуглой коже акварельными размывами, превращая сильное тело в безумную картину человеческой уязвимости. Чуть подсохшие липкие ленты крови смазаны из-за бисером осевшей на груди и плечах испарины. Ткань брюк жарко лапала ягодицы. И снять их оказалось почти невыносимой пыткой.
Сухой и невидящий взгляд перед собой, зло прикушенная губы, упрямое выражение лица. Попался. Дурак. Кретин. Попался. Гордыня просто как шип рвёт шкуру. Злился, краснел, но ни разу не посмел обернуться. Не хотел видеть взгляд.
Бросил пропотевшую рубаху в угол постели, потом с трудом расстегнул брюки, и судорожно выдохнув, потянул их вниз вместе с трусами. Потом взялся за принесённое, старался как можно более небрежно рассмотреть, да и руки не слушались, когда торопливо натягивал плавки. Только потом почувствовал, где на них разрез и до боли стиснул белоснежные резцы, кусая губы. Шлюха. Просто шлюха. Премилая блядь.
Сузил глаза, обернулся к Бонати, смотрел как пёс цепной, вымешивал в себе злобу, но внутренний голос твердил – терпи. Снова болезненный выдох, сел на постель, и взялся за сапоги. Едва ли понимал, что одевает их очень умело и аккуратно, почти женственно, стараясь не оставлять неудобные складки на голени. Второй. Машинально провёл ладонью по гладкой коже, смерил недовольным взглядом каблук, и поднялся. На каблуках было непривычно, но они не мешали. Медленно одел перчатки, сплёл пальцы замком, проверяя удобно ли надеты. В какой –то миг напало оцепенение, унижение измазало словно публично высекли, щеки пылали, взгляд был угрюмый:
-Не боишься, что этим каблуком тебе яйца проткну? – почти прошептал. Говорить было почти больно. Вибрация от сдерживаемого бешенства словно ввинчивалось в натянутые болью мышцы, заставляя говорить медленно и негромко.

Месяц. Месяц. Месяц. Если не покачнулся, словно ударили, то только потому, что всё поплыло перед глазами и куда-то ногу ставить стало просто не видно. Застыл. Широко распахнутыми глазами смотрел на господина Бонати, пытаясь сообразить, что только что услышал. Услышал. Торопливо сделал шаг, теряя равновесие, и зажал рот кулаком, чёрный бархат ресниц дрогнул, на миг прикрывая глаза. Можно было считать слонов, вспоминать таблицу умножения или молитвы, которые так и не потрудился выучить, можно было протестовать, писать жалобы и беситься, биться в истерике или попытаться сломать мужчине шею, только всё это выглядело таким колоссальным бредом, что стало смешно. Так смешно, что защипало в нос, так бывает, когда ударят по переносице и из глаз готовы брызнуть слёзы, ведь задеты нервные окончания и хочется закрыть лицо руками, чтобы никто-никто не увидел.
Никто и не увидит. Надменно выпрямился, с пристальной настороженностью глядя, как Бонати усаживается в кресло, душил в себе отвращение, когда смотрел на этого человека. От голоса трясло, от взгляда на руки, вскипал, и рефлекторно счищал с клыков языком солоноватую слюну. Рассечённая слизистая тихонько кровоточила и под тонкой плёночкой содранной кожи чувствовалось тёплое мясо. Пугающая нежность, которую хотелось разлизывать языком, но было страшно касаться.
А сам понимал, что реагирует на руки так, потому что помнил, как намотал мужчина на кулак волосы, лишая права огрызаться. Крупно билась жилка на горле. По жилам гуляла кровь беснующегося зверя, но сейчас он не решался вцепиться, и поэтому только хмурился и кривил рот в злой насмешке. И пить хотел так, что грезил. А сделать шаг было стыдно, чувствовал, как даже при малейшем движении разрез позволял видеть ягодицы, и скользкая ткань так рельефно облепила гениталии, что казалось, это просто чёрная плёнка, не скрывающая ничего, скорее подчёркивающая, вплоть до канта уздечки.
И снова на слова бешеный взгляд, очень хотел бы стерпеть. Короткий взгляд на охрану. Непроницаемые лица, слишком рассеянные взгляды, а дыхание задержали, едва шаг сделал. Судорожно выдохнул, отвернулся от охранников и вернул внимание мужчине. Так хотелось смотреть сочувственно, наигранно пожалеть, поплевать желчью, наговорить дерзостей и плюнуть в рожу, а потом получить пулю в лоб и мирно отчалить на тот свет. Красиво, пиздец просто...
Глухой смешок, медленно провёл ладонью по глазам, будто пелену снимая. Тоненькие паучьи лапки порвали бы глазное яблоко, даже они, не говоря уже о собственных окровавленных пальцах. Чуть дрожали, и пахли кровью, молча глядя на Бонати слизал с указательного и среднего подсохшие разводы, потом в карих глазах мелькнула блядская усмешка. Долго  ли умеючи –то…Языком вылизывал собственные пальцы словно кот решил умыться, не полностью, но с вызывающей неторопливостью. Пальцы второй почти сразу в рот, посасывая, и глядя как блудница на епископа, который категорически не хочет принять исповедь, пока проказница не задерёт перед ним юбку и не всунет обслюнявленные пальцы в вагину.
Потом тряхнул головой, непослушная грива потекла по плечам. Растрёпанный ступил на середину комнаты, словно на подиум, замер, словно хватая в мареве жара свой ритм, и медленно, почти лаская,  с двух сторон запустил пальцы себе в волосы, открывая лоб. Воображаемая укладка порядочной девушки. Взгляд горячий и дерзкий. Насмешлив. Больно до дури, но если не резко заставлять себя двигаться. А вот так помягче, гибкий хищник, бесноватый, только избавиться от нервного мандража, а то на пьяного похож. Бархатная пава. На каблуках держится легко, спина прямая, только отворачивается, чтобы не видел Бонати как тухнет взгляд от горечи. Подиумным шагом от постели к окну, рукой потом немного о бедро опереться, ногу как положено чуть в колене согнуть и взгляд клиенту в первом ряду. Ослепительная улыбка. Судорогой ненависть, до жестокости к себе, идиоту. Измывался над собой, задыхался от омерзения, едва дышал, так унижало, но намеренно не торопился, когда понимал, как бесстыже выглядит в шмотках этих. С дрожью, но упрямо, сам себя вывалит в грязи, и поделом.
-Воды нельзя? – влип в стену лопатками, боялся, что рухнет, паузу брал, ноги ватные, всё болит, двинуться точно не может, а сам так подушечками пальцев запястья поглаживает, словно полосы бурые на них не от челюстей наручников, а браслеты с брюликами снял. И взгляд опустил, тяжело вечно смотреть в эти рачьи глазки старого ублюдка.

Отредактировано Джордан Рочестер (2009-10-27 20:04:14)

Так и стоял у стены, вжавшись спиной, и слушая, как неровным грохотом колотится сердце, забивая глотку плотным комом от которого трудно было глотать. Ещё как услышал, что ему приказал Бонати, и прежде чем рассудок сблевал бешеным выбросом агрессивности, голос уже чётко отвечал:
-Нет, - взгляд прямой, прямо в буравчики зрачков старика, - нет...
Повторил и перевёл дыхание, трудно глотая слюну, пожал плечами:
-Без приспособлений не можешь? – в чёрной поволоке взгляда издёвка, смотрел подчёркнуто внимательно, говорил же словно во сне, не узнавая ни тона своего, ни голоса. Мандраж забился в поры кожи, в каждую клеточку, стекал кровью,  потом и заставлял дрожать от беспомощного бешенства. Смысл сказанного ускользал тут же, но необходимость чеканить слово брала вверх. Только бы отлепиться от этой стены, и просто пройти мимо с таким видом, словно устал, просто надоело. Делать вид всегда умел, что всё задрало, что ничего не чувствует, что весь блядский мир – друг. Кисти как перекошенные физиономии, за перчатки схватился, которые так картинно снимал минуты назад. И острое чувство такой наготы, что задохнулся до колотья в рёбрах. Вскинул взгляд на Бонати. Прорва беснующихся чертей вырыли бездонные омуты в глубине расширившихся зрачков. Размытое пятно запашка вместо человека в кресле, теперь даже глаз не рассмотрел. Всё потянуло в смоге липкого раздражённого буйства молодого зверя, которого так тянут за ошейник, что вместо рычания звучит придушенный хрип.   Господи, ну поскорее бы, поскорее бы. Обогнул Бонати словно чуму, не подошёл к постели, даже через плечо не обернулся. А от напряжения в мышцах кажется, что по жилам водят лезвием, заставляя реагировать даже на прикосновение спёртого воздуха. Промасленного отрыжкой после жирной жратвы и мускусным запахом возбуждения, который саданул по чувственным зонам словно плетью прошлись.
Больно. Очень больно нюхать чужое вожделение. Ничего не чувствовать, не жалеть, просто отказаться от самого знания о нежности и ласки, которое когда-то, где-то, с кем-то. Колючий взгляд на зияющую промежность дверного проёма, почти незаметный выдох, лупы взглядом жгли до нежного мяса. Охранники, зачем же вы ушли. Дрочка очень освежает цвет кожи
Не могу я так, я не могу, не могу. Облизанная роскошная клетка, с иголочки убранство, а столько боли вокруг или это просто так тянули подтёки после ударов кулаком?
Просто отвернулся и смотрел на улыбчивого купидончика, сжимающего в пухлой ручке золотую стрелу. Блядский эрос. Стыд как удар ремнём, обжигает не сдирая кожи, если не торопиться закончить порку раньше времени. Стынет кровь в жилах и волной судорогой крючится гордость. Почему так веселенько смеркается за окном? Кажется, что волокна стволов расписали картину импрессионистов. Тугая безжалостность створа решёток. Гибко выгибается зверь, потягивается, набираясь сил, на сверкающей в испарине шкуре блики бледных языков пламени.
-Ты понял, старый пидор? – голос стал слаще мёда. - Хочешь выебать, просить научись, а на коленях пусть тебе жена даёт.
Даже не скрывал, что будет делать, стоя у камина и рассматривая воланчики инкрустированных ангелков. Божок с ладонь, не больше, фальшивка, просто тяжесть бездумно летит в сторону вазы, что стоит на столе рядом с Бонати. Ажурная плёнка тухлой воды и осколки, на брюки и пол, скользкими блямбами на рубаху. Сочувственное бешенство в глазах и хриплый сарказм:
-Стоячок, старик? Не посвежело?

Отредактировано Джордан Рочестер (2009-10-30 17:47:27)

Стоял словно у позорного столба, и под улюлюканье толпа терпел, как в голого плюют вонючей слюной. Метят мерзко, больно, насильно, лишая самоуверенности, надругаясь над гордыней, выхолащивая на потребу, испражняются, заставляя давиться своей скользкой спермой.
Ещё в угаре, ещё взгляд словно колючая проволока, агрессивность лютующего зверя, но уже пошатнулся, дёрнули за ошейник и показали кнут, на, смотри, всё равно именно им сдерём шкуру. Заносчивость перетянута так сильно, что дыхание перехватило.
Джордан тяжело дышал и, если на «шлюху» смог выдавить кривую усмешку, а на «побои» вскинуть сверкающиё злобой взгляд на Бонати, то дальше резко опустил голову. Улыбка сошла с побелевших губ, рот наполнился железным вкусом слюны, подбородок дрогнул. От унижения засосало под ложечкой и жаром окатили мурашки, отзываясь пульсирующими толчками в промежности. Тело помнило, каково это, когда ласкают мужские руки, когда губы покрывают поцелуями нежную кожу, когда язык непристойностью прикосновений заставляет сминать пальцами простыни, цепляясь за них словно за спасение. Сладострастный трепет от желания подчиниться или подчинить, превратить самца в текучую самку, и слушать, как она просит обладать ею.
Шлюха. Сжался. Мотнул головой. Зло. Упрямо. Внутри рыдал от нежелания уступить, но ведь знал, знал, что в следующий миг захлебнётся от спускаемой на него склизи. Переломают, заставят харкать кровью и всё равно заставят встать на колени. Яростный стыд и шершнями кусачие уколы в ноющих после выволочки боках. Скулы словно пурпуром окрасили. Впервые позволил себе обхватить живот руками, невольно выдав, что пылает внутри болью. От мысли о прислуге затошнило. Всегда брезгливый, надменный, насмешливый, и подальше от заскорузлых пальцев и несвежего дыхания, от быдла и пахнущих хлоркой шмоток.
Поднял голову, впился взглядом в обрюзгшее лицо своего клиента. Понимал,  рассматривая  графическую неровность черт, что от Бонати ему никуда не деться, что выть будет ещё, кровавыми слезами утрётся, забудет, что такое отказываться, едва только поманят. Всё так хорошо понимал, и жгуче ненавидел его, а главное себя за то, что не нашёл в себе сил быть ласковым, потерпеть, подставиться, поработать хорошо языком и всего три дня. Не страшно, не больно, противно, но можно задержать дыхание, чтобы проглотить. Всё бы так было хорошо…
Ноги чуть дрожали, когда сделал шаг вперёд, каблуков почти не чувствовал, а руки в перчатках заледенели. Щекочущие нити пота между лопатками. Чувствительность обострилась. Запахи. Краски. А проказницы – капли между ягодиц скользнули, дальше мешаясь с терпким запахом промежности. Ещё шаг, плавно, словно пробуя, куда ступает. Подошёл к постели, потрогал гладь покрывала, и всё медлил, медлил, справляясь с накатившим глухим страхом. И унижением. Жадным, скабрезным, тянущим руки к этим проститутским шмоткам, заставляя зажиматься от чувства, когда тугие плавки расходятся в разрезе сзади, давая видеть впадинку между плотно стиснутыми полукружьями:
-Ты прислугу вперёд себя всегда в постель пускал? – дерзил сквозь зубы, словно перед прыжком с парашюта, обернулся на предложение пари, дёрнулся от взгляда, пощечину очередную получил, глаза вспыхнули, сузились:
-…Дюжину…, а ты подержишь, козёл… - огрызнулся зло и, отвернувшись, несколько мгновений ещё смотрел на ребристую поверхность станка, задохнулся болезненным смешком и картинно встал на колени. Спина прямая. Колени сдвинуты. Рукой сделал движение, мол, вуаля. А самого колотило так, что дышал с трудом, ничего не видел, словно ослеп. Вытер губы. Никак не получилось сплюнуть.

Из прокушенных губ брызнули тёплые капли цвета переспелого граната. Глотал тяжело, рефлекторно слизывая языком. От крови только пить сильнее хотелось, и слюны не было, чтобы смочить горло. Всё болело, и от каждого прикосновения внутренне вздрагивал. Клетка в которую заставили встать, давила словно канатами лёгкие перетянули, а от чувства, что нельзя свободно двигаться повышалась чувствительность. Жёгся о каждую часть конструкции, зажимался, и не находил в себе сил противиться. Это была истерика или безнадёжное желание орать как безумный. Отупел просто, дышал через рот, а перед глазами только ботинки Бонати, да пыльный ворс ковра.
Судорожный выдох и через силу взгляд на мужчину, когда тот щенком обозвал. Только теперь почувствовал и запах сигарет, и кожи сапог и вонь опрокинутого букета. Пырнул глазами, и сквозь зубы, как песню проклятие. Языком молол быстрее, чем рассудком понимал, что его опустили так, как никогда в жизни. Перепугался слуг, унизился из-за того, что не выносил как пахнут ручки днища вазы для испражнений, кто угодно, но только не эти вывернутые гнилью зубы и скверная кожа.
Передёрнуло. Костяшками пальцев до болевого стресса врезал кулак в рёбра основании своей клетки и тяжёлый взгляд на безвольно застрявший столик. Резиновые ободки колёсиков впихнулись в пушистый ковёр, и сытный ассортимент игршек заставил сжаться. Он всё мог пережить: заставить себя любить боль, восторгаться  формой искусственных членов, понять, что испытает, если плеть с сочным свистом влипнет в ягодицы, разве это страшно? Набраться храбрости, плевать на всё, просто…всё так до одури просто, что от изморози предательских мурашек, лупцующих всё тело, взбесился.
И только угроза удержала на месте, и знал лучше всех, что трус, раз уступил, и лучше наверное было сдохнуть, но жить хотелось до омерзения. Умолять бы вот теперь, руки лизать, чтобы только в постель пустили, а не ломали как куклу последнюю, но просить не мог, зубы сводило, во рту вкус кровавой блевоты, и словно ножиком почки режут. Не хотел смотреть как Бонати ошейник взял.  Дерзкий взгляд, насмешка на губах, а сам дох от стыда. Пылал как проклятая ведьма на костре. Беззвучно выдирали гордыню, и так он текла обильно, словно кончил. Зачем же так до боли, старый хрен…
Тёмное возбуждение как лихорадка. Неволя. Рабство. Какая –то книжка что-ли. Мягко обхватила петля, почти тепло горлу стало, изнасилование ментальными инструментиками и крючьями на дыбу избитую гордость.
Склонялся перед Бонати медленно, повинуясь хватке за волосы, пряча глаза, и постыло горящее лицо. Звякнул карабин, и так резануло по ушам, словно пилой по стеклу. Зажмурился и снова резцами в губы впился, чтобы удержать сдавленный вой. Голову ниже и невольно прогибаясь в пояснице, по-скотски поднимая ягодицы.
Пожалуйста, ну не надо. Вот наверное так надо было попросить. Только же сильнее прогнулся, понимая, что вздохнуть свободно теперь через раз, что слушаться беспрекословно, иначе заставят обслужить слуг,  что кусать руку теперь будет, которая ошейник застегнула. Смешно до слёз, обидно до ярости.
Давит на кадык, давит так, что рвануться нельзя, и первая же попытка заставила захрипеть и зайтись кашлем, а от него стежками кусачек по измученному телу. Удобно, видишь, так удобно, что сил нет. Мотнул головой, когда Бонати заботливо прядь убрал. По вискам пот струится пахучими полосочками, и щекочет шею, и влага впитывается в мягкий обод ошейника.
Слушает приказ в пол уха, содрогается приступом кашля, то ли через смех, то ли от горечи. Джордан, чувственный по природе, избалованный и разнеженный, не выносящий, когда ему приказывают, напрягается до ломоты в мышцах. Всякая власть над ним, словно ступни скользят в жиже фекалий – кажется безумием, что это вообще возможно. Играть на голых нервах, заставлять стыдиться собственного тела и вынуждать чувствовать, как реагирует всё существо на чужую волю.
Безвольный плевок в ответ и нити слюны осели на окровавленных губах. Нет же, ну нет, нет…
-Не могу, - хриплым смешком, - каблуки мешают….покажи как…
Ягодицы стиснуты так, чтобы только разрез ничего увидеть не позволил, упрямится, словно баран. Изгиб поясницы хлыстом, грива глаза  скрыла, и всего трясёт, словно мёрзнет, а сам от жара едва продышаться может. Не слушается,  не может, просто через слово огрызнуться тянет, хотя знает каждую минуту, что месяц  тут  - бесконечность…

Спорить бы с пеной у задрожавших губ, когда увидел браслеты, что-то доказывать, внутренне глумиться над мучителем, но словно онемел. Как в замедленной съемки рассмотрел до крошечной царапинки наручники, и успел ещё кисть напрячь, чтобы не сразу дать сковать себя. Натянулись желваками скулы, влажно рассыпались пряди по вспотевшему лбу, когда затряс головой, в немой попытке сказать: «нет». Лязгнули клыки почти с девичье нежностью обхватив запястья, но едва натянулась цепь, как он резкой боли расширились зрачки. Стиснул зубы. Воздух  глотал как воду. Острый колючий зуб впился в пястную косточку так зло, что онемели пальцы. И до глухого невольного стона, что прилип к пересохшим губам, стало невыносимо больно, когда Бонати растянул между перекладинами, закрепляя руки. Свободы оставил только на то чтобы сдвинуться на пол ладони. Жаром бахрома унизительного страха, вывернутые суставы, что двигаться равносильно самого себя по битому стеклу протащить, и просто бы больно, просто бы стыло и страшно. Но ведь стыд искромсал гордость так, что сил не было в глаза смотреть. Клетка. Посмешище. От  нервного озноба колотит натянутое струной тело. Кажется, что даже капли терпкого пота, сползающего по плечам и подмышкам, причиняют боль. Прикусил щеку изнутри, заглушая клокот изнуряющего озноба. Кислотой потекла кровь между зубов. Мотнул головой и вжался кадыком к перекладину. И всё равно чувствовался обвод давящего ошейника. Рвануться. Как зверь. Не видеть сочувственного взгляда, не чувствовать запаха. На горле, плотно обхваченным петлёй кожи, вздулись жилы. Сонная артерия от напора крови лупится так сильно, что звенит в ушах.
Посмотрел  в глаза. Шоколадный жар с лихорадочной пенкой поволоки. Не смотри так, я не шлюха тебе, не шлюха. Вскипел. Не шлюха, и ты мне никто. Это не шёпот, просто как эхо, когда по приближающемуся гулу можно догадаться, что идёт гроза. Бонати читал, как с листа и это было невыносимо. И улыбнулся даже не смог, просто не смог. Дыхание рвалось сильнее. Тиснение на вздёрнутом в бесстыжей позе теле становилось глубже. Шлюха. Послушная шлюха.
Горящие от стыда и унижения щёки. Тело, разложенное для утех и боли, равнодушно искромсанное и превращённое в кровавое месиво. Кто бы смог пережить такое неторопливое надругательство, кто бы смог…
Не надо. Не хочу. Не могу. Где-то там, под ложечкой сосало от одной мысли, что это говорить бесполезно. Опоздал уже. Провалился в собственной игре в крутого чемпиона. Мучительно стиснул ягодицы, поджимаясь в блядском своём наряде. И тяжёлый взгляд на руки мужчины. Паника. Сразу. Судорожно глотал слюну, глаза снизу вверх на трость. Не верил даже. Не бьют человека палкой. Нет ведь? Как заворожённый следил за тем, как Бонати примеривается к тому, как поудобнее перехватить трость. Растерянно моргнул, переминаясь в своих браслетах, потянул цепи скорее машинально, забывая, что не может больше стереть с губ кровь.
Просто испугался. И не был готов, что ударят. Ведь на каблуках невозможно же устоять. И матом бы старого придурка, и лопать его бешенство, глумливо издеваясь над ним, красуясь и возбуждаясь от собственного умения оскорбить словом так, что и палка не нужна.
Впился взглядом в мыски старых ботинок мужчины, и только по движению понял, что тот замахнулся, и тут же с влажным шлепком костяшка трости врезалась в загривок. Ошалел. Дёрнулся от боли. По плечу потекла тупая волна горячей смолы, кусая предплечье и вонзаясь в кости. Раз. Перевёл дыхание, и не успел собраться ко второму удару. Стегнул до глухого вскрика. Два. Он неожиданности, что так больно, от шока, что ударили. И теперь по коже узорами набухших кровью цветов распускались рубцы. Кровь в них пульсировала так горячо и жадно, словно сотни коготков рвали мышцы, растягивали хлюпающими ударами мясо. Больно до беспомощности, до хрипа, до дёргающих укусов. Его били палкой как зверя, чтобы он поскорее научился слушаться, и лопающиеся под сильными ударами покрова, обнажали обычное нежное мясо, сочащееся нитками пурпура. Три. Пять…
Онемевший от боли, вжимался в свою клетку как мог, и чтобы избежать порки, и очень хотел подняться. Засмеяться. Плюнуть в рожу. Только губы не слушались. Давился болью, не понимал, как выдержит, не чувствовал даже, что не болит после экзекуции. Вывернутыми плечами двинуть не мог:
-Сука….сука…. просто сука, - слетало с трясущихся от боли губ, и почти криком, чтобы прикрыться, а не кричать при нём.
И попробовал встать так, как приказали, оцепенел просто, и колени не слушались. Разрез на плавках раздвинутый напряжением поднятых ягодиц позволил увидеть, как разошлись тугие полукружья. Влажная ложбинка и судорожно стискивающийся анус. И словно от удара под колени, снова на пол, трясущийся после порки, вспотевший, злой от боли и унижения, в агрессивной попытке защититься. Рассечённая кожа сверкала сочными каплями крови. Смешиваясь с потом, она стекала по разодранной шкуре сжавшегося в немом оре зверя.

Отредактировано Джордан Рочестер (2009-11-08 02:04:45)