Сегодня здесь не было никого. Помещение пустовало, и никто не стал бы искать сюда дорогу в недобрый час. Кто решится на путешествие к самому центру земли в одиночестве в такую дурную ночь, как эта? Над ними высились тонны камня, весь замок и лабиринт нижних этажей под ним, бесконечных арочных галерей, лестниц, прогнивший и рассыпающихся от сырости, которая шла от подземного источника, бурлившего за пределами одного из смежных с этим залов. Глухое эхо голосов раскатывалось под сводчатым потолком и гасло так, будто кто-то съедал его, следуя по пятам за непрошеными гостями. Под ногами утоптанный до каменной твёрдости пол. Воздух затхлый, в нём чудится привкус застарелой крови, криков, скользкого жара. Старинная кладка высоких стен украшена по периметру помещения каменными головами обезьян с тяжёлыми металлическими кольцами в ноздрях, и факел становится в паз в широко раскрытой пасти одной из них. Морщинистые морды искажает судорога смеха, выпуклые глазницы распахнуты и слепо смотрят перед собой. Что происходило здесь раньше, несколько веков назад? История ревниво охраняет свои грязные тайны. В последние же годы помещение, имевшее форму неправильного обширного пятиугольника, использовалось для одного из самых жестоких и малоизвестных среди клиентов развлечений.
И без того не чувствуя себя трезвым, что стоило признать ещё часа два назад, когда веселье только разгоралось, а предложение прозвучало полушутливо-полусерьёзно, хозяин, тем не менее, не отказался от глотка содержимого бутылки, подойдя к столу следом за мужчиной, чья скользящая насмешливость вкрадчивых интонаций порождала в нём инстинктивное внутреннее неприятие и странный, до лёгкой тошноты волнующий интерес. Он не чувствовал себя в безопасности рядом с этим человеком. Он, кто воплощал в себе образ прогнившего в страстях и жестокосердии убийцы.
Несмотря на туман в сознании, взгляд оставался острым, пронзительно-равнодушным. Осколки бледно-голубого стекла изучающе скользили по фигуре, отмечая машинально достоинства и недостатки, сравнивая и анализируя, оценивая. Красивая будет игра. Низкий голос, невыразительно и обманчиво усталый, ленивый:
- Не потребуется.
Герман плавно обернулся. Приглушённое сверкание металла бередило воображение. Притягивало. Мужчина коротко сухо рассмеялся и достал обычную складную бритву, наспех принесённую кем-то из слуг из покоев господина. Тот вернул внимание Ноа и застыл в полоборота, взглядом следя, как капля, бурая от недостатка света, стекает по ладони дразнящее медленно. Падает.
- Вы сумасшедший, господин Диркьен.
Де Виль чуть не споткнулся на фамилии, но сделал глубокий вдох и выровнял дыхание. Он стоял близко. Ближе, чем следовало бы, чтобы не ощутить запах мужчины, когда тот стал раздеваться, оставляя на рубашке пятна от пореза на пальце. Во рту появилась вяжущая сухость, и Герман отодвинулся. В поле зрения попали крошечные колокольчики. Хозяин чуть усмехнулся, вспоминая какие-то древние сказки о духах со звонкими голосами. Шепоток нежный и тонкий. И это – смерть. Чья-то, быть может. Он выслушал правила, подставил руку, подкидывая пару крошечных бубенчиков, отложенных Ноа на стол, и поймал их в свою белую, как у призрака, ладонь. Перекатил задумчиво, чувствуя тепло металла, и медленно кивнул. Согласен. Тонкая улыбка взгляду мужчины, не таящая ответной жажды.
- Поможете снять мне сорочку… Ноа?

Неприкрытое изумление. Надо же, насколько плохо можно представлять того, чьи приказы исполняешь уже несколько лет. Безумие и злость в потемневшем взгляде. Определённо, раздражение. Оно и вызывает чувственное влечение, которое на время сбило дыхание. Герман чуть усмехнулся, уперев костяшки согнутых пальцев в края стола по обе стороны от своих бёдер. Следил за тем, как Риноа подходит и подцепляет дорогой шёлк ножом. Покалывающее жжение там, где лезвие самым кончиком порезало торс. Прерывистая вертикальная царапина медленно порозовела, приобретая оттенок, близкий к цвету сосков. Герман вытащил из-под ремня края сорочки и сбросил её с плеч, уронив чёрным комком на стол рядом с бутылкой. Молча позволив рукам парня скользить у пряжки и возиться с колокольчиком, неизменно наводившим на какие-то отстранённые мысли о бродящих по альпийским холмам овцах с небесно-голубыми глазами, хозяин наблюдал за сосредоточенным выражением лица, мысленно спрашивая себя – неужели ты полагал, что опасения мои могут быть серьёзнее, чем эта смешная бритва? Мне не нужно оружие, чтобы не бояться тебя, чтобы чувствовать, что сердце твоё бьётся не так, как у меня, и совсем не от того. Язык, облизывающий губы, покрыл их плёнкой слюны, словно лаком. Похоже, мужчина был в нетерпении. Он вскинул взгляд, встретившись с пленяющей, обманывающей печалью в глазах того, кто безотрывно смотрел на него сверху вниз. И всегда будет так смотреть. Вот с таким же жестоким сожалением и бесконечным пониманием он, как терпеливый садовник, выпалывающий сорняки среди благородных роз, лишал жизни иных рабов и тех, кто был достоин такого звания за свои поступки, потому что хотел, чтобы волшебный сад его был прекраснее всех других.
Диркьен потел, насмешничал, поддразнивал и нервно улыбался. Как знакомо. До ломоты в суставах. Герман принял платок, не чувствуя, что события будут разворачиваться непредсказуемо, всё угадывалось с первого шага, с первых слов, звучащих хрипло от предвкушения кровавого развлечения.
- Ещё одно, - коротко окликнул хозяин. Дав было парню отойти, он послушался совета, а может, такое намерение было изначально, и принялся избавляться от высоких сапог с нарочитой неспешностью. Потом он приблизился, босой, тихо-тихо позванивая подвеской на петле широкого ремня.
- Вы поиграете со мной, но у меня тоже есть условие, Ноа.
Бледные пальцы вскинулись, чтобы убрать упавшие на лицо парня чёрные пряди. Те оказались холодными, липкими от испарины, Герман чуть не кожей ощутил, как выбешивает зверя в этом человеке его непринуждённая властность в такой обстановке, когда следовало бы лихорадочно хвататься за ятаган на стене, а не за волосы предполагаемого противника, лаская их ладонью. Он заставил взглянуть прямо в глаза, и низкий приглушённый голос прозвучал на удивление сухо и твёрдо, хотя было ясно, что хозяин не может быть трезв после столь бурного несколькочасового возлияния.
- Победитель не выходит отсюда, пока не съест проигравшего… Вы ведь хорошо понимаете меня сейчас? – голос почти дошёл до шёпота. Де Виль позволил мужчине в ярких красках представить, каково будет продолжение ночи. За что придётся побороться. – Съесть внутренности, мозг, глаза и язык. Съесть член и высосать яйца. Одно маленькое условие. Я надеюсь, Вам оно под силу, мой насмешливый друг?

Ненависть. Вот она. Он ждал, когда, наконец, проявится, в изумрудной черноте её искажённый бешенством лик. Если де Виль что-то и ценил по-настоящему, то ненависть. По-своему ощущал её запах, различал оттенки острого вкуса, похожего на застарелый кал, смакуя, словно сумасшедший гурман, свирепость и отвращение. Настоящим оружием против Дьявола может быть только любовь. Разве тебя не учили заповедям? Надо было слушать внимательно своих наставников, своей злостью тебе меня не одолеть, и да, я буду смеяться из Преисподней, видя, как ты подавишься моими кишками, будешь блевать и жевать, потому что и я знаю, и ты знаешь, что если не сделаешь этого, мой призрак будет преследовать тебя кошмаром наяву, не оставит в покое ни на минуту и сведёт с ума. Воля обречённого непреложна как закон природы. И будь Герман хоть в сотню раз пьянее, разве он упустил бы случай посмеяться над человеческой наивностью? Мужчина по его меркам выглядел аппетитно. Всё, что тянуло его физически, вызывало голод, чувство которого равняло секс и смерть. Исполнить условие в случае выигрыша для него стоило не больше, чем отведать изысканное блюдо. Ответ Риноа – как ободрать до крови язык о сколы стекла. Сладко вяжет змеиное шипение. Напряжение раскаляется в воздухе, будто ток, колет загривок, и, кажется, что в любой момент вспыхнет, ударит, слепя, по глазам, но тот, кто посмел бросить хозяину вызов, лишь сжал пальцы, заставив хоть на минуту отнестись с подобием уважения к тому, что парень сдержался и не сорвался разъярённым смерчем, наплевав на всякие правила.
Он ступил прочь, к стене, швырнул ботинки так, будто и не человек уже, полуобезумевший от жажды пустынный шакал, такой же крепкий и сухой, проворный. Герман, наблюдая за ним, вернулся к столу, забрал бритву. И до того, как Ноа завязал глаза, разбил бутылку, бросив её в каменно утрамбованный пол. Влажные осколки брызнули во все стороны, хищно заблестели, играя бликами в танцующем пламени факела. Обезьяньи рожи смеялись, уставясь на них.
- Это ведь не сильно усложнит нашу игру?
Глухо спросил и сжал ручку бритвы резцами, чтобы, закрыв глаза, плотно обвязать их чёрным платком. Герман проверил надежность узла, убедившись, что не спадёт. Диркьену он, как ни странно, верил. Тот искренне желал оседлать Сатану и откромсать ей голову. Мужчина привычно тряхнул пальцами, дав лезвию выскользнуть. Чуть изогнутая ребристая рукоять, подушечка большого пальца машинально погладила хвостовик, как и каждое утро вот уже сколько лет. Оружия, которое более естественно помещалось бы в ладони хозяина, не существовало. Разве что кнут. Но бить им вслепую?
Герман всё ещё стоял у стола. Все его чувства обратились в обоняние и слух, и первое, что он услышал – ровные удары собственного сердца. Размеренное дыхание. Треск факела. Мужчина медленно развёл руки и наткнулся на стол. Ведя костяшками по краю, сделал шаг вперёд и тут же замер. Сердце пропустило удар на тонком звоночке. Плавно. Скользяще двинулся вновь. Без шума. Ещё и ещё, пока пальцы не почувствовали пустоту – угол стола кончился.