Это комната. Дом… Нет. Убогое жилище, напоминающее заброшенную лачугу. Давным-давно опустевший сарай для вонючего скота, затхлая берлога, пыль, гнилое сено и сухой навоз. Стены будто в тени, вздрагивают вдруг едва уловимо… расходятся, сходятся. Медленно, как стенки чрева. Дышат. В углах копошится густая сытая тьма, разрывается лохмотьями, мотается и вновь собирается в клубки, окна с мутными стёклами затягивает пелена сырого тумана, снаружи скребутся ветки вековых елей, высоких, до обрюзгшего неба, уродливых и жёстких, как свалявшаяся шерсть. Под ногами сыро, в спину – щекоткой зябкого сквозняка из всех щелей хлипкой двери. Хруст. Невнятное бормотание, отдалённо слышится шорох листьев и хвои. Ближе. Ближе. И мгновенно затихает за несколько шагов, лес поглощает, топит в колодце пугающей тишины звук, но безмолвие разрывается, словно лопнувшая тугая кожаная мембрана, глухим ударом по доскам прямо над головой беглеца. Дверь качнулась, жалобно затрещав на петлях. Выдержала. Монотонное неразборчивое мычание над плечом, сухое царапанье, удушающее зловоние, хрип с рыгающей одышкой, прерываемый жадным влажным причмокиванием, будто с той стороны кто-то норовит протиснуть в щель язык и дотянуться... Удар повторяется с меньшей силой, сотрясает доски – и опять ничего. Что-то отдаляется, визгливо лопоча, как безумец, и вереща, и плаксиво ноя. Слышно, как оно волочится, странными нервными рывками упорно тащится, то и дело снова и снова тычась в преграду и скрипя по ней чем-то твёрдым, приостанавливаясь. Не сдвигаясь с места, можно проследить весь его путь вдоль правой стены, потом – вдоль самой дальней. Лесной гость исчезает там, где видимое сливается с кромешной тьмой, пока не раздаются новые звуки. Мерные, торопливые. Что-то сыпется, шлёпается и царапается на уровне пола, всё отчётливее, чаще и яростнее, с тем же неизменным бормотанием и каким-то низким утробным прихрюкиванием, которое раздаётся неожиданно громко, когда стоптанная земля проваливается целым пластом и на поверхность выбиваются когтистые ладони… облепленные слоем грязи лапы, судорожно шарящие в воздухе, мечущиеся, будто слепые призраки, и роющие, роющие с невиданной быстротой, а потом что-то белое, блестящее узкое, похоже на два изогнутых лезвия, впивается в трухлявое бревно, и рывками тянет его, пока изрядный кусок по низу стены не отваливается в чёрную яму, и в проём не вталкивается огромная косматая морда с крошечными злыми бусинами-глазками. Щетинистая свиная голова с оскаленными клыками неистово задёргалась, пытаясь протолкнуть через узкий лаз мощное жирное тело, острые когти разгребали песочные комья с камнями и очертания вылезающей гигантской кабаньей туши на получеловеческих руках вместо четырёх конечностей вырисовывались всё отчётливее...

В бессмысленно озлобленных пуговках-глазах задрожали звёздчатые искры гнева. Зверь разинул пасть, набитую жёлтыми клыками, вывалил длинный угольно-чёрный язык, похожий на подгнившего угря в подтёках вонючей слизи, и вымазал его концом в сухой каменистой земле, неожиданно гибко вывёртываясь по-змеиному. Длинная щетина вздыбилась на его уродливом горбе, появившемся вслед за мордой, когда демон в обличие вепря на когтистых человеческих ладонях почти целиком выгреб свою тушу из ямы. Он зарычал, и рычание его стало оглушительным воем, грозным вихрем с запахом тлена и гнили, заставившем задрожать реальность легче паутины на ветру. Хаос накатил на белую, по-животному пробежавшую от стенки фигурку, поглотил её, ломая, кружа, сминая тёплым пластилином хрупкие косточки, он выворачивал потрохами наружу, обжигал ужасом до ослепления, свивая тугие струны из крови и рваных ошмётков плоти. Та же, скакнув ближе пурпурно-телесным слизким шаром, вырезала мягким ножом кислотные метки нестерпимой боли, заставившей рвануться к ней и вонзить в трясущуюся, как желе, пустоту, длинные клыки, за прервавшимся рёвом послышался угрожающий лязг сомкнувшихся челюстей. Зверь выбрался из земли, припал к ней брюхом цвета сырого мяса и судорожно задёргался, словно задыхаясь с выпученными глазами и раззявленной пастью, пока из неё по слабо ворочающемуся языку, из свиного рыла не брызнули блестящие сгустки неоднородной грязи, растёкшиеся блевотными лужами перед демоном, и зашевелившиеся вдруг, рассыпавшиеся целым роем сочно-изумрудных мух, из тех, что питаются только падалью и дерьмом. Гудящее воинство ринулось на мальчишку, кусая его и жаля, и норовя забить рот, уши, выесть ему глаза. Они подхватили его за лодыжки, запястья и шею, они силой растянули его до звенящей боли в конечностях, поднимая выше, чтобы лишить опоры под ногами, распяли на живом кресте своих лоснящихся, беспрестанно копошащихся тел, намертво запутались клубком в светлых волосах, облепили щёки и узкую грудь.
Их хозяин, жирный, как телец на заклание, утробно взрыгнул напоследок, переваливаясь на своих кривых лапах, он принялся подтаскивать себя всё ближе и ближе, оставляя на полу глубокую борозду от рыхливших его когтей, и тьма ломкими складками подтягивалась за ним следом, словно переливчатый шлейф, искажающий сущность окружающего их пространства, пока омерзительно липкий язык не вонзился в кишащую массу насекомых, гибче лианы трижды накрепко обвиваясь вокруг лодыжки мальчика и стискивая её. Сердце прыгнуло в душную бездну, в такой мрак, который бывает лишь в пещерах, далеко от поверхности, где хоть какой-то свет – звёзд, луны, дальних огней - позволяет привыкнуть глазам и видеть. Здесь не было ничего. Только дыхание. Неровное, жадное, частое. Болезненное. Зверь вошёл в него. Ворочался под сводом развернувшихся от судороги плеч, свивался в животе, растекался в кишки и вены, кромсал, жалил и душил в жажде разорвать тонкую кожу, вылиться кровью из забитых холодным потом пор. Он пришёл на человеческий зов, распирая теперь изнутри, будто колючий морозный гель, наполнял дыхание мальчишка своим тлетворным жаром и вонью, корёжил пальцы, выгрызал пиками ногти и похотливым зудом наливал покрывшееся испариной тело.