» Бальная зала

На улице все еще шел дождь. Вертеп, однако, предполагал предельное гостеприимство и их - гостей - самого высокого качества комфорт. Посему императрица не решилась шагнуть дальше не тронутого дождем круга, что очерчивал спасительный навес. Благо, хватка ее кавалера чуть ослабла, и потому остановиться там, не вызвав подозрений в водобоязни и излишне трогательном отношении к дорогим тряпкам, было довольно просто.
Мария-Антуанетта все еще была пьяна, одурманена - как хотите - ощущением сухого тепла руки незнакомца, которую она только что сжимала, как спасательный круг, звуками с жадным аппетитом чавкающей плетки, раздирающей кожу невольника, и чувством собственного неземного превосходства. Своей божественной сущности. Когда это он стал так самовлюблен? Ах да. Как только впервые закричал. Ведь все вокруг должно быть идеально. А в первую очередь - он сам.
Иона не сводил глаз с мужчины, в не слишком складных комплиментах и непривычных для него витиеватых речах было обещания куда больше, чем в сиюминутных лобызаниях по углам темных клубов. Он забыл про веер, забыл про кокетство, забыл про чертову кучу важных деталей. Он не замечал цвета мраморного пола балкона... или не мрамора..?
Пейзаж плыл перед глазами серым расплывчатым маревом. Даже на прохладном, тяжелом от дождя воздухе, ему было чудовищно душно. Только вот зачем он все еще приказывал себе не спешить - неизвестно. Кажется, все мыслимые и немыслимые границы уже пройдены, и остается только...
Императрица сжала алые губки и сделала несмелый шаг к потокам дождя. Ей уже было наплевать на все до единого стежки, сделанные на этом платье. И сделала она эти шаги ровно для того, чтобы столкнуться с охотником, которому, кажется, надоело красться.
Иона испугано ахнул под хруст кринолина и шелест тяжелой ткани, сжавшейся под натиском мужчины. Трепетно вздрогнувшие руки уперлись в его грудь - намерено слабая, соблазнительно беспомощная попытка оттолкнуть агрессора; Иона не перестанет играть свой спектакль до самого конца, а когда наступит конец - решать только ему.
Дыхание на секунду перехватило, Иона закашлялся, растерявшись. Веер шлепнулся на пол, тут же набрав воды и жалким тропическим зверьком, попавшим в непривычную для него среду, размяк в луже у ног юноши. Платье сию же секунду собрало воду с балкона и с неба, становясь невыносимо тяжелым. Кружева померкли, из парика и изгибов шляпки на лицо поддельной императрицы заструилась ароматная от духов и лака вода. Зеленый цвет глаз сменился с алкогольно-бутылочного на словно бы на нежно-травяной, когда первые молодые побеги сминаются под подошвой грубого военного сапога, взгляд почти что истерически блуждал по лицу мужчины. Черные брови сошлись над переносицей жалостливым изгибом, губы снова задрожали. Всем своим видом Иона показывал, что испуган, растерян и обескуражен. Это выражение лица он никогда не забывал вставить в нужных моментах - "добавить сахара по вкусу".
Левой, более подвижной рукой он снял с себя дамскую шляпку, отправляя и ее, и вуаль, и букет светлых перьев мокнуть к уже забытому вееру.
Вода, катящаяся по сливочному лицу юноши, стекала на шею, руку "американца" (?), а следом - на грудь Ионы, который теперь дышал так взволнованно, словно делает это последний раз в своей жизни.
Пальцы, что только что смахнули с головы Иона шляпку, коснулись запястья мужчины, чуть сжались. Правая рука все еще уперта ему в грудь.
- Больно, - одними губами. Наверное, он слишком напуган, чтобы говорить.

Наверное, потом от этих поцелуев останутся ожоги. Иона так сильно продрог, что каждое прикосновение губ, сопровождаемое наждачной нежностью усов и щетины, казалось, клеймило его. От холода сводило пальцы, которыми Иона пытался держаться за ворот пиджака мужчины, а губы, свободные от искусственного сочного алого, побледнели.
На то мгновение, когда на лице его кавалера играла улыбка, весь страх отхлынул, как море во время отлива, и юноша несмело улыбнулся в ответ, предвкушая неуклюжую попытку некой романтики, а может быть даже и нежности. Атласные туфельки легко соскользнули с влажных чулок, дополняя картинку падшей аристократии на мокром черно-белом полу. Дорогие тряпки для того и нужны, чтобы избавляться от них самым непотребным и жестоким образом - под всеми этими слоями денег скрывается лучшее из человеческих тел.
Как жаль, что ему так сильно вскружил голову секундный перерыв в страхе. Мгновение между тем, когда руки мужчины перестали сжимать его стянутую корсетом талию и сильным ударом о мрамор, юноша не заметил. Словно в замедленной съемке внезапно включили перемотку вперед.
Он даже не вскрикнул. От боли потемнело в глазах, юноша чувствовал, как она расползается от поясницы по всему телу, вверх, по позвоночнику, оплетает щупальцами легкие, сдавливает грудную клетку и не дает дышать; вниз, разрывая мышцы и прогрызая сухожилия. Мир заплясал перед его взором бесконечным огненным космосом, вытягивая не слишком благодетельную душонку из переломленного тела.
У него подкосились ноги, он поскользнулся и почти что рухнул на пол влажной россыпью набравшей воды парчи и сломанных колец кринолина, хватая ртом не проходящий в легкие воздух, словно выброшенная на воздух рыбка из тропических вод. Красивая, яркая, и такая трепетно жалкая, что хотелось поскорее прекратить ее страдания - достаточно лишь наступить носков ботинка на ее маленькую рыбью головешку.
Иона с благодарностью принял бы сейчас эту участь. Мальчику, которому практически никогда не было больно, было по-настоящему, не притворно страшно. Перед глазами замелькали лица тех подонков, еще из школы, огонь в камине, и скрученные мужчиной кисти рук вновь словно вспыхнули, изъеденная кожа налилась раскаленным свинцом. Вместе с каплями дождя по лицу юноши заструилась иная влага - неожиданно для самого себя, он понял, что по щекам его катятся слезы. Горячие, словно жидкий металл.
Юноша просто заплакал, заплакал от боли.
Марию-Антуанетту казнили, и ни за что не подумал бы нарядившийся в нее мальчишка, что он до самого конца сможет не отступать от образа. До самого конца блудной императрицы. И своего конца, пожалуй, тоже.
Еще одна попытка слабого сопротивления, скованная льющейся отовсюду болью и абсолютно неподдельным страхом, Иона мотнул головой, отворачиваясь, закрываясь занавесью мокрых черных волос, пытаясь хоть как-то уберечь себя от жадной пасти зверя. Кажется, от него пахло кровью.

Нет.
Страшно.
Так страшно, что довольно скоро это может превратиться в истерику. Это как плачущая кровавыми слезами икона - обычно подобного никто не ждет и считает чудом. Иона, привыкший исключительно к царскому к себе отношению, отождествлению его с божеством, любовникам, которые готовы были на все ради его тела, последний раз плакал в четырнадцать лет. Так сильно напуган он был тогда же. Окончательно растоптанная императрица наверняка чувствовала то же самое за секунду до того, как со свистом на ее шею рухнуло лезвие гильотины.
Из туманного забытья его выдернул новый приступ боли, который на сей раз был очерчен полузадушенным вскриком. Стекло в глазах разлетелось на сотню осколком, он сморщился, снова пытаясь вырваться из держащих его рук, но тут же послушно откинулся назад. Если не сопротивляться, то не так больно. Он судорожно сжимал озябшие и дважды непослушные от холода руки в кулаки - но на правой почти полностью лишенные подвижности пальцы продолжали торчать, как качественные, красивые, но абсолютно бесполезные протезы. Мучитель не видел их. За спиной юноши, изуродованного болью, и такого прекрасного от нее, не видел - слава Богу, слава каждому языческому святому, что не видел.
Холода он уже не чувствовал, но прикосновение теплой щеки мужчины обжигало. Стоило ему попытаться отстраниться, склонить голову к груди, как выкрученные до пыточной болезненности руки вспыхивали океаном боли. Судорожно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, мальчишка вновь откидывал голову назад. Сквозь пелену слез, мокрых ресниц и налипших на лицо черных волос он видел, как истерзанный по его желанию пленник теперь приближался к нему. Неожиданная смена ролей, прихоть... господина? Иона не чувствовал, что имеет хоть крупицу контроля над происходящим. Начни он биться, как птица в кошачьих когтях, рваться из стальной хватки, кричать и звать на помощь - изменилось бы, пожалуй, лишь то, что жестоко скрученные запястья хрустнули бы под напором беспорядочных действий, и он потерял бы сознание от боли. Или еще хуже - остался в сознании. Поэтому Иона предпочел то, что так ненавидел в судорожно юных мальчиках-рабах - остаться послушным. Он ненавидел себя больше, чем палача и его помощника. Он желал провалиться в Ад глубже, чем эти двое.
"Отпустите, прошу вас, не надо, умоляю, умоляю..!"
Переливчатое эхо десятков голосов замученных им мужчин, юноше и мальчиков, для некоторых из них его скрашенное мягкой улыбкой лицо оказалось последним, что они видели в своей жизни. Как тот, сгоревший живьем в каминной зале, или тот, со сломанной шеей... задушенный... истекший кровью...
Не самый подходящий момент для раскаяния. Но страх мутит рассудок, мешает выдумку и реальность, а потом иногда ведет к безумию.
"Отпустите!"
Он не мог вымолвить ни слова, не мог кричать, только хрипеть и сдавленно стонать. Холод, которым напитался мраморный пол балкона, хлынул в него, сковывая все внутри и без того окоченевшего тела. Выгнувшись, он снова попытался закричать. Изо распахнутого рта вырвались лишь обрывки пара. Он заметался на скользком полу, стараясь сбросить с себя мужчину, разбить неточным ударом ноги лицо его рабу. Лишь бы вырваться, лишь бы высвободиться из этого неожиданно нахлынувшего на него Ада. И бежать, бежать отсюда.
Вернее, так ему казалось. Иона думал, что вырывается из рук охотника, что перемазанный темным мальчишка катается у его ног, схватившись за превращенное в кровавое месиво лицо. И что он бежит, бежит вперед, по лестницам, по коридорам, срывая с себя намокшие тряпки, ныряет в машину, и...
Чтобы очнуться от нагнанного на себя наваждения, Ионе нужно было лишь открыть глаза. Он не мог управляться со своим телом, скованным страхом, болью и холодом, и то, что он рисовал в своей голове, на самом деле были лишь бесполезными трепыханиями. Он даже не смог высвободить свои ноги и ладоней невольника.
Повернув голову набок, он увидел россыпь белоснежных жемчужин. Интересно, когда порвалось его ожерелье..?

Дождь перестал шуметь. Вернее, он все еще существовал где-то, далеко позади, за миллионами стен происходящего, но слышал Иона лишь голос, еще недавно казавшийся сладкой вязкой патокой, а сейчас больше напоминающий кислоту, разливающуюся по венам. По аккуратной раковины нежного ушка - словно в воронку - вливался этот бурлящий, доведенный до совершенства яд.
Иона взмахнул слипшимися ресницами, открывая глаза. Он боялся смотреть в лицо мужчине. Боялся увидеть на нем улыбку, боялся разглядеть в глазах то, что обычно скрывал в своих.
"Это не я. Здесь - не я, это происходит не со мной. Меня. Здесь. Нет."
Как сильно он не любил подобострастие, так теперь очень хорошо понимал его. Он боялся шевельнуться без приказа (подумать только, он ждал приказа!), боялся произнести хоть слово, боялся даже просить отпустить его. Ведь любое действие, которого не ждет хозяин ситуации, может повлечь за собой... Иона боялся даже представить. Ему казалось великой милостью, что он мог хотя бы дышать по собственной воле.
Щелчка высвобождаемого лезвия Иона не расслышать не мог. Он перевел взгляд мутно-зеленых глаз на мужчину, чтобы... нет, не закричать, не снова начать вырываться, не попытаться взмолиться о пощаде и прощении... Разглядев лезвие, Иона просто вновь отвернулся, безразлично ожидая того, что случится дальше.
Сил, как физических, так и моральных, на сопротивление и попытки отстраниться, больше не оставалось. Последние были брошены на создание тончайшего барьера, ограждающего его разум, который оказался таким безнадежно хрупким, от жестокого, резкого вмешательства реальности. Ведь это он, он умел сохранять спокойствие в самых страшных и отчаянных ситуациях, это он с ледяной маской на лице смотрел, как умирают другие, это он...
А был ли это действительно он? Человек никогда не узнает, кем является на самом деле пока не потеряет контроль над происходящим с ним. Может он и был всегда так бесчеловечно спокоен, потому что не упускал ни крупицы ситуации из виду? А на самом деле..?
Лопнул стягивающий его корсет, кожа, тронутая лезвием, расцвела мелкими, моментально вянущими цветами. И каждая крупица боли, холода, страха и паники, которые он до этого хоть как-то сдерживал, хлынули в него вместе с глубоким вдохом ледяного мокрого воздуха. В глазах потемнело, он вновь попытался закричать, позвать на помощь, чтобы в очередной раз провалиться. Злость и обида, сокрытые под страхом, на мгновение вырвались наружу, маскарадно красивые длиннопалые руки, в одном рывке, слабом, как и все предыдущие - и последующие, откроем маленькую тайну - уперлись в лицо мужчины.
Лицо мальчишки снова исказилось, на сей раз не от боли, но исключительно от клокочущей в нем злости. Кажется, ему даже стало немного теплее. Глаза распахнулись шире, зеленый из туманного, болотного, замшелого, переполненного страхом, превратился в зеленый, какой обычно приписывают колдовскому, ведьменскому цвету глаз. Не хватало только окровавленного оскала и пары острых клыков.
Выцарапать глаза, разорвать губы, щеки, оставить одну только маску кровавой боли!
Иона так и не узнает, какой он фантазер - все эти сладкие картины мести, услужливо рисуемые ему сердобольным подсознанием, немного ослабляли пытку.

Отредактировано Иона Гольдман (2009-10-10 17:32:53)

Нет-нет, он даже предположить не мог - если бы он, разумеется, хоть немного был сейчас в сознании - что его можно напугать еще сильнее. Оказывается, можно.
За секунду до этого Иона думал, что продрог до костного мозга, но нет, снова оказался неправ - смех мужчины заставил воду на холодной коже превратиться в слой льда. Проник в сердце, оплел легкие. Этот человек не смеялся, потому что ему было смешно, не улыбался, потому что чувствовал тепло на душе. Он вообще не был... не был человеком!
Страшная догадка впилась в воспаленное вереницей баснословно сюрреалистических картинок металлическими иглами. Ведь перед ним просто не может быть человек. Люди обычно падают перед ним на колени, обожают каждый его взгляд, мечтают прикоснуться к нему, значит он - чудовище.
Сомнения Ионы подтвердились, когда правую руку прошило новой волной боли. Он вскрикнул, практически не шевелясь, наконец выпуская скованный в глотке голос. За болью хлынул жар, который Иона так трепетно старался сохранить в себе, и который теперь с жадностью вытягивал из него этот монстр.
Но мгновение! Один взмах ресниц преобразил все. Помутненный от ужаса рассудок перестал подсовывать картинки клыков, вместо зубов, когтистых лап, вместо рук, и красноглазой морды вместо лица. Все, что с ним происходило, делал человек. Такой же человек, как кто угодно другой.
Под оглушающий треск дорогих туалетов, Иона плакал, снова и снова пытаясь оттолкнуть мужчину, мазал по его лицу собственную кровь, цеплялся скользкими атласными пальцами за ворот пиджака. Все что угодно, лишь бы спастись. Каждый слабый толчок - лишь бы сбежать.
Секундная заминка, юноша прижал прокушенную руку к груди, пытаясь разглядеть или хотя бы догадаться о причине внезапной тишины. Недолгой, увы, ибо теперь поверх дождливого шума лег звук резкого удара. Точно по его прекрасному, немыслимо дорогому лицу. Мир погрузился в замедленную съемку, потерял остатки красок, наполнился фейерверками и металлическим гулом. Он не вскрикнул ни от одного из ударов - слишком велико было изумление. Вновь потемневшие и покрывшиеся паутинкой глаза едва не закатились.
На мраморном полу кровь вешалась с водой и струилась в дуэте с прядями завивающихся волос, десятки крошечных трепещущих ручейков. Он задыхался, рот наполнялся дождевой водой и привкусом крови, и вдруг - горячим вкусом чужого языка, скользившим изворотливым могильным червяком. Захотелось укусить его изо всех сил, но...
Да, вы правы. Он испугался того, что могло за этим последовать. И вновь - только плакать от безысходности и безнадежности его очаровательного положения, скованного теперь его же собственным, с такой нежностью создаваемым платьев.
Господи, как же жалок сейчас этот мальчик, как бесстыже, до безумия жалок! Он выглядит куда более несчастным, чем больше полувека назад - его предки, тысячами дохнущие в немецких концлагерях, затравленные ядом, втоптанные в грязь, разодранные в клочья, сваленные в одну кучу, как сухие листья, некогда живые, умевшие смеяться и дышать.
Чем выше ты привык сидеть, тем больнее падать вниз. Маленькая... мечта, если изволите - на секунду хотя бы оказаться на месте тех, кто снизу, превратилась в адскую пытку, нескончаемое надругательство, которое он не в силах был прекратить. Это была отнюдь не игра, здесь не было стоп-слова, не было никакой осторожности. Только слепая жестокость. Не так он рисовал себе подобное действо. Не этого хотел. Продукт его бесконечного созидания, его собственное тело, уничтожали. Словно Пьету Микеланджело хлестали стальным прутом, отсекая Иисусу и Богоматери головы, разрубая руки и ноги, превращая скульптуру в груду мрамора.
Иона оплакивал сам себя.
- Н...нет... - впервые за прошедшие минуты юноша смог выдавить из себя что-то, кроме испуганных вскриков. Едва различимые, но без сомнения означающие отрицание звуки сорвались с припухших от алчного поцелуя губ.
Маленький еврейский мальчик пытался стыдливо прикрыть себя, сводя ноги и переворачиваясь на живот. Прилипшее к полу платье не позволило ему сдвинуться с места - он попался в плен того, что, как он надеялся, наоборот оградит его от нежелательных вожделенцев хотя бы на этот вечер. Сломать можно все, даже скалу. Что такое несколько слоев ткани и непрочные кринолиновые кольца?

Ничего омерзительней, ничего постыднее и отвратительнее не могло с ним случиться - раб, тварь, не заслужившая называться человеком, прикасалась к нему против его воли. Иона знал, что на нем остаются пятна, которые уже никогда не смыть, и дело тут не в темном гриме, не в грязи, собранной с пола. Прикосновения Мориса пачкали еврейского мальчика куда сильнее, чем осыпавшаяся с подошвы земля и краска. Его тошнило от одного понимая того, КТО к нему прикасается. Он пытался ускользнуть от рук, губ и языка юноши, отстраниться, хоть на секунду прервать эту экзекуцию, которая казалась ему куда более унизительной и болезненной, чем любое из предыдущих действий незнакомца. К горлу подкатил тошнотворный комок.
Он простонал что-то, кажется, опять умоляя прекратить это. Умоляя остановиться. Хотите, он встанет перед вами на колени? Сделает все, все что угодно, только пожалуйста, прекратите это!..

...и вот когда Гольдман твердо решил, что ничего более низменного случится уже не сможет, его тело решило доказать ему противоположное. Измученное холодом и болью, оно кинулось бы к малейшим крупицам тепла и ласки, оброненным на него. Рот невольника, горячий и влажный, с завидной услужливостью и старанием преподносили и то, и другое. Иону бросило в жар, он вздрогнул - не так, как трепетал от пронзительных порывов ветра, не так, как корчился от обрушивавшейся на него боли. Он вздрогнул и замер, широко распахнув глаза. На лице выступил пот, моментально смываемый дождем, к щекам прилил румянец. Вокруг него словно образовался кокон из тепла, куда холодные капли дождя проникали водопадом парного молока. Страх перешел на порядок выше - окончательная потеря контроля над собственным телом была обозначена неожиданным возбуждением. В паху стало горячо, и хотя на юноше практически не осталось одежды, ему было душно, словно миллионы километров тяжелого материала окутали его, стянули каждую мышцу. Минуту назад вялый член стал медленно наливаться кровью. Иона больше не пытался отстраниться от прикосновений невольника, не хотел оттолкнуть его, а холод, льющийся со всех сторон, больше его не беспокоили.
И черт возьми, как же это было страшно.
Он бы, пожалуй, вновь заплакал, если бы уже этого не делал.

Отредактировано Иона Гольдман (2009-10-11 19:07:11)

Отредактировано Иона Гольдман (2009-10-12 20:50:17)