Дон Антонио вдохновенно застрекотал, как бы невзначай облокотившись на спинку кресла Германа. Тот и ухом не повёл, мимо которого близко пронёсся осыпающийся рыжей искрой огонёк, когда старик взмахнул папиросой. Де Виль всё также бесцветно, скупо улыбался краями рта и не отодвигался, как будто слишком занятый своими мыслями и "спектаклем". В голове же вертелось только одно - клянусь, ты продашь мне их, старый мошенник, чего бы тебе это ни стоило. У него даже пальцы мелко задрожали от неукротимого желания обладать этими грозными и жуткими тварями, с лязгом натянувшими цепи, когда мальчишка метнулся к противоположному краю сцены (там его сцапал дюжий слуга, широко усмехнувшийся от того, что на пол платформы под ноги ребёнка потекла желтоватая влага. Маленький пленник захныкал от стыда). Но Герман так быстро справился с собой, что волнение осталось незамеченным. Он посмотрел на де Реналя, согласившегося со словами итальянца. Когда мужчина отвернулся, захотелось протянуть руку и погладить затянутой в перчатку ладонью его прохладную ладонь... А между тем, игра была открыта первой ставкой. Участники затаили дыхание. Сидящие на балконе оставались в этот вечер невидимыми зрителями, заранее договорившись не вступать в состязание. Ожидание было настолько осязаемо, насыщено злобой и жестоким удовольствием, что ребёнок вскрикнул. Так пищат вывалившиеся из гнезда птенцы, потерявшиеся слепые щенки. Ещё ничего не началось, а страх уже так парализовал его, что мальчишка не сопротивлялся, обмякнув в руках помощника, и только этот беспомощный слабый вопль раздавшийся в полной тишине, исторгся из его горла отчаянным, потерянным призывом. Пусть случится чудо. Появится кто-то, кто избавит его от этого кошмара. Заставит проснуться и тепло, знакомо улыбнётся, обнимая и ласково успокаивая – это всего лишь дурной сон, мой мальчик, всего лишь сон… который так и не прервался. Голого парнишку подтащили к одному из псов, по пути вполголоса напоминая, что его обещали отпустить, если он будет слушаться. Он забыл, как следует себя вести? Помощник говорил что-то ещё, вкрадчиво улыбался, нашёптывая, пока в широко распахнутых глазах обманутого ребёнка не засветилась возрождённая надежда. Он даже смог встать на ноги. Пса держали за ошейник. Мальчик боязливо дёргался от его малейшего движения, пока, измученный и трясущийся, не заставил себя скользнуть ладошкой под лилово-чёрное брюхо…
Дон Антонио снова напомнил о себе, засопев над левым плечом, как демон-искуситель. Шельма! И ведь знаешь же, что я бы за таких свою душу и президента в придачу продал… Де Виль лениво полуприкрыл глаза, заблестевшие от смеха. Несколько расслабленная поза свидетельствовала о том, что гость из уважения к хозяину дома старается скрыть накатившую усталость и скуку. Герман крепко задумался, не упуская происходящего на сцене.

От голоса президента отдалось знакомым сосущим холодком под сердцем, который стал появляться с тех пор, как случай свёл их в вальсе в праздничную ночь осеннего маскарада - один лишь раз за много лет. Прошло немало времени, но отзвуки той музыки продолжали пронизывать воспоминания солнечными нитями печальной, увядшей нежности. Герман помнил, была гроза. Тёмные пустые коридоры. Немые портреты с оплывающими лицами – на стенах струились отражения бьющего в оконные стёкла дождя. Тяжесть ошейника, звон цепи… и всё, что было после. Вкус де Реналя навсегда въелся в узкие губы, он горчил в дыхании. Ни тогда, ни теперь де Виль не мог ничего решить – ни для себя, ни для друга. Одолевала столь неприсущая ему растерянность. Он не сделал шаг навстречу, но и не оттолкнул, между ними словно осталось что-то недосказанное, невыраженное. Оно и тревожило, и связывало их, не давало разделиться, сделать вид, что ничего не было.
Не нужно было оборачиваться, чтобы понять, каким стало лицо у дона Антонио после негромко произнесённых французским гостем слов. Герман скрыл улыбку в краях рта, представляя, как старик оценивающе прищурился, как степенно, словно уже обдумывая, как бы выгодно сторговаться, он кивнул. Но де Виль ошибся. Снисходительный тон подвиг наседающего на левое плечо дона коротко и ласково усмехнуться над ухом, как только Валин поднялся и, извинившись, удалился. За спиной дважды тихо скрипнула тяжёлая дверь.
Всё внимание невольно было возвращено на сцену. Мальчик держался за правую руку в районе запястья, из-под смуглых пальцев просочилось немного алого. Даже отсюда было видно, как сильно его трясло и подгибались колени. Широко распахнутые тёмные глаза сверкали от страха из-под взлохматившейся чёлки, как два гранёных, кроваво-чёрных рубина. Какими бы словами ни внушили ему послушание – заверениями отпустить, мучительной смертью родителей или чем ещё - несчастный зверёныш подчинился и одолевающий его при этом ужас придал всему облику ребёнка что-то сверхъестественное, отдающей сладкой, ноющей жутью.
Но не им любовался Герман – псами. Их гармонично развитые, подтянутые, бесшерстные туловища, волчьи головы, длинные ноги останавливали на себе его леденеющий от восхищения и желания взгляд. Кобели возбуждённо вертелись и глухо рычали, схваченные ошейниками, участники игры боролись за право случить посланников бога Ксолотла с маленьким пленником… В этот момент итальянец придвинулся ближе. Произнесённая следом фраза не оставила Германа в сомнениях относительно того, что для хозяина ход его мыслей прозрачен, как ключевая вода. Мужчина не удержал насмешливой улыбки, которая и была ответом на замечание об общности источников их колоссальной извращённой жадности. Ситуация приняла бы более деловой оборот, если бы дверь не скрипнула опять, пропуская в затемнённую ложу слугу. Он что-то шепнул дону. С того тут же слетела шелуха беззаботности, итальянец проворно поднялся и, рассыпавшись во всяческих извинениях, торопливо покинул балкон. В коридоре он также кивнул де Реналю, но, встревоженный какой-то новостью, явно неприятной, спешно, без задержки прошёл мимо.

Герман не обернулся, когда в третий раз заскрипела дверь. Итальянец не смог бы вернуться так скоро, а слуга не осмелился бы молчать. Знакомый запах снова приблизился. Тихий ответ на вопрос де Реналя последовал с короткой задержкой:
- Должно быть.
И тут же ослепила неожиданная темнота. Как сквозь сон, Герман ощутил прикосновение. В этом осторожном движении властного и жестокого по сути своих поступков человека будто сошлись в одно усталость и доверие. Верность и бесконечная боль... Свет всё не зажигался. И хотелось, чтобы руки мужчины опустились на плечи, сжали, смуглыми пальцами холодя у шеи, лаская медленно и постепенно поднимаясь выше, к застывшему гипсовым слепком лицу, подушечки повели по трещинам морщин, изучая их, чтобы безмолвно сказать, – и это мне дорого. Хотелось слышать голос - тот, который обращался только к нему, но тьма наливалась тишиной, и она сгущалась вокруг них, как живая, обнимала с влекущим равнодушием. Внизу происходили какие-то перестановки, бестолковые и суетливые. Зрители поднимались со своих мест, окликали друг друга и спешащих на выручку слуг. Тревожились. В растерянную какофонию, покрывая её, впутывалось отрывистое ворчливое рычание. Возбуждённые псы огрызались на своих хозяев, те – на собак, пытаясь их увести с помоста. Что делал маленький филиппинец? Сейчас до него никому не было дела.
Ко всему происходящему Герман оставался безучастным. Состояла ли причина его спокойствия в том, что за спиной замер тот, которому он больше четверти своей жизни верил, как себе самому? Де Виль едва улыбнулся черноте перед собой. Глаза привыкали к ней, но больше, чем размытые очертания предметов, различить было невозможно. Судя по долетавшим до балкона репликам, суета внизу приняла упорядоченный характер – участники, разочарованные внезапным исходом игры, удалялись. Странно, что в двери ложи ещё никто не постучал, чтобы вызволить дорогих гостей и попутно объяснить им, что же всё-таки случилось.
Эта мысль немедленно побудила бы к действию, если бы наперерез ей не метнулся тонкий до пронзительности вскрик. Вначале изумлённый, по-детски чистый, он набирал силу и громкость, рос отчаянно до истерии, оглушал, впиваясь в отфильтрованный воздух залы шрапнелью рыдающего надрыва, пока не лопнул, будто вздувшийся гнойник, не заклокотал с сытным, студящим кровь бульканьем, не человеческий, не звериный. В нём от ясности к задушившему до беспамятства безумию в мгновения слетела чья-то лёгкая испуганная душа, и, словно ритм одряхлевшего сердца, оборвался его замедляющийся пульс. Угас бивший в паническом крике ужас. Мышцы окоченели. Герман заставил себя расслабиться, ни до того, ни после не проявив овладевшего им напряжения. Он встал и развернулся, опустив ладонь на спинку кресла, чтобы не потерять представления о том, в какой стороне выход.
- Идёмте, Валин. Что бы там ни было, наверно, нам тоже лучше выйти.
Голос ровный и спокойный, будто ничего не произошло. А произошло ли в его понимании? Да. Именно этот крик, наконец, заставил вспомнить его о том, другом мальчишке, который пролил свою кровь, рвоту и слёзы на их крепкое рукопожатие, раз и навсегда сроднил чувственное высокомерие одного и презрение до омертвения другого к окружающему их миру.

Рука сильно потянула Германа, если не сказать – принудила приблизиться, и мужчина молча повиновался, обойдя кресло. Остановился напротив де Реналя, пытаясь угадать в полумраке выражение его лица, суть его слишком настойчивого для заботы движения. Незавершённого и в чём-то схожего с тем, которым Король принимал тяжёлую цепь металлического ошейника тогда, на осеннем балу. Не продолжал ли невольничий обруч сковывать шею его Королевы, лишая ту укоренённого яростным и непримиримым нравом права овладеть этим человеком силой, по принуждению? Испытать его немую преданность предательством и жадно раздавить с ледяной насмешкой?
Валин отступил к двери и распахнул её, приглашая пройти. В коридоре их встретил мальчик-слуга. Герман не вслушивался в торопливую итальянскую речь, машинально следуя за провожатым. Они минули множество лестниц, поворотов, галерей и, наконец, подошли к распахнутым дверям отведённых гостям комнат. Небольшую гостиную, в которой они оказались, заливало приглушённое сияние ламп. Матово отсвечивала старинная приземистая мебель, картины и зеркала. Двери в стенах по правую и левую сторону от входа вели в отдельные личные покои, где, надо полагать, имелись все удобства для отдыха. Мальчик исчез, но вскоре появился другой слуга и сообщил с извиняющимся выражением, что хозяин вынужден был в столь неурочный час срочно уехать по делам. Из долгих объяснений стало ясно, что раньше завтрашнего полудня дон Антонио не появится, но хозяин настойчиво просил гостей дождаться его возвращения, поскольку имеет к ним очень выгодное предложение. Старый чёрт прекрасно понимал, что последнее подействует безотказно, и французы, наглядевшись на его питомцев, не упустят возможности заполучить их.
Когда слуга удалился, Герман, помедлив в раздумьях, вышел на балкон. Он прислонился бедром к широким мраморным перилам, опустил руки в карманы брюк и обернулся к тускло мерцающей под жидким ночным светом глади. Отсюда, с верхнего этажа, не был виден обрывок скалистого берега, на котором расположилось палаццо. Море внизу вздыхало. Взывало. С ленивой вековой небрежностью катило волны и сливалось своими могильными безднами с безднами притихших звёзд. Мысли возвратились к последнему раунду игры. Кричал мальчишка – в этом не было сомнения. Его горестный вопль – отчаянный протест, предчувствие и нежелание гибнуть так рано, так несправедливо и жестоко, – ещё словно бы звучал, и чудилось – отдавался эхом в отдалённом шуме ласкающих гранит волн. Что же там произошло? Скорее всего, слуги уже завязывали мешок с маленьким трупом, чтобы сбросить его со скалы в воду.
Герман закрыл глаза и глубоко вдохнул солоноватый тёплый воздух. Припомнил миловидное личико и худенькую ловкую фигурку коридорного, мелькнувшего и упорхнувшего из его жизни, словно легкомысленный мотылёк. Нет, непременно следовало оставить парнишку. В такую жаркую ночь только поцелуи до изнеможения, вкус семени, тугой анус и срывающиеся на плач стоны способны утолить пыл. От безветрия в костюме становилось душно, но мужчиной настолько овладела расслабляющая рассеянность, что он не снял даже перчатки с шарфом. В комнатах было прохладнее, кондиционеры исправно гоняли свежий воздух, но там же был и де Реналь, и изнуряющая с собственными противоречивыми жестокими желаниями борьба, когда взгляд скользил по складками идеально отглаженного костюма, поднимался к лицу и на секунды замирал против воли на губах, кусавших и целовавших его в жарком бреду, хрипло шептавших его имя. Герман слабо содрогнулся с закрытыми глазами, едва ли не ощутив прохладу кожи, согреваемой прикосновениями, её наркотический запах, в котором хотелось раствориться без остатка и сомнений.

Услышав вопрос, Герман открыл глаза. С него мгновенно спала рассеянность, очарование непривычным морским пейзажем отступило, заслонённое фигурой мужчины у двери. Их разделяло всего несколько шагов, и уже не призрачно, наяву почувствовался запах крепкого табака с морской солью. В гостиной, за президентом, было темно. Там смутно виделись очертания предметов, утопавших в мягких бархатных тенях, с обведёнными молочной лунной кистью контурами. Де Реналь ждал, и едва удалось подавить желание приблизиться. Ладонями удержать лицо, вжать затылком в стену позади и медленно, долго целовать под подбородком, в шею, обнимать губами ходящий под кожей кадык и ловить взволнованное дыхание ртом, забыв обо всём на свете… Почему же тогда его тревожат сомнения? Боязнь отказа? Что холодная ладонь также ляжет на грудь, как немногим ранее в ложе, и отодвинет. Аккуратно, но решительно. Скажет – не надо. А может, он уже заставил себя забыть обо всём? Как часто думалось об этом, и гордость не позволяла спросить – тебя это тоже мучает? Чем ближе Герман подбирался к вопросам, тем больше запутывался и сам себе противоречил, забывая весь свой сорокалетний опыт, и словно только вчера впервые заломив Стефану руки за спину и ожесточённо, торопливо взяв его. Да, несколько лет Валин помнил один поцелуй, но всё могло решительно измениться с той осени. Редкие знаки – они, как рисунки на воде. Попробуй угадай, что за безупречным обликом, подчёркнутой вежливостью и молчанием. Что за тем жестом, когда де Реналь наклонился к его волосам и дотронулся до них? Где доверие оборачивалось источённой голодом страстью? Оборачивалось ли? Всегда строгий. Всегда спокойный. Почти всегда. Де Виль не дал размышлениям опять принять иной оборот:
- Я ещё не устал. Вы можете идти отдыхать, Валин.
Ответ успел опередить трепет, окативший спину холодом. Собственный голос прозвучал негромко и сухо. Герман продолжал смотреть на мужчину. Мне именно это хотелось сказать? Он отодвинулся от перил, развернулся к ним лицом, чтобы больше не видеть де Реналя, дождаться, когда тот освободит дверной проём и исчезнет в своих покоях. Тогда можно будет выйти из гостиной, бессонно послоняться по пустым неосвещённым залам, не задерживаясь у зелёных зеркал и слепых полотен, бездумно проходя по ковровым и мраморным тропкам мимо каменных грифонов и львов, затканных причудливыми фигурами гобелен, превратившихся в складки серебристой темноты. Подолгу замирая на лестничных пролётах и галереях, слушать отовсюду льющийся сквозь окна, с террас, неумолчный шорох воды. Или найти того коридорного. Или ещё кого-нибудь. Или же всё-таки остаться в своей спальной? Мужчина улыбнулся. Да, чёрт с ним со всем. Просто отдохнуть, не каждую же ночь, в самом деле…
Он так старательно гнал от себя мысли о другом, что не заметил, как пальцы стиснулись в карманах брюк.

Лишь слово в ответ. Оно разрезает, как нагретый стальной клинок, снизу доверху, заставляя склонить голову, словно рассматривая что-то там, далеко за перилами, в перекатах теней и света, во вздыхающей пучине. Рука легла на холодный мрамор, ища опору. Не хотелось прислушиваться, и всё же полуобернулся, считая удаляющиеся шаги мужчины. В сознании вспыхивают картины – одна другой ярче, мучительнее, как он закрывает дверь, снимает очки изученным за долгие годы жестом и прижимает пальцы к векам, потирая усталые глаза. Потом он раздевается, сбрасывая с себя серо-чёрную невзрачную шкуру, которая скрывает его хищную могучую природу, цельную, без изъянов, мужественную красоту. И всё выверено, чётко, без единого лишнего движения.
Герман застыл, не сразу поняв, что затихшие было шаги стали возвращаться. Что ж, ещё минута. Быть может, ещё какая-нибудь ничего не значащая фраза, проливающая яд на застившие разум миражи о близости.
Всё было бы именно так, если бы Валин не подошёл. Он почти подлетел, втолкнувшись в преграду, этот безмолвный монолит, от движения крепко обнявших рук вдруг дрогнувший и выдохнувший прерывисто. Как ему показалось – оглушительно. Пол прогнулся под ногами, опрокидывая спиной на чужую грудь, голова приподнялась, послушная ладони, и осталась одна только потерянная мысль, какой-то обрывок из глухой, пульсирующей пустоты – как же так? Как так? Откуда этот колючий жар, от которого всё тело на мгновение окостенело, а потом подалось стремительно, выгибаясь и оборачиваясь, чтобы дать губам дотронуться до губ де Реналя? Не было никаких сомнений, не нужно было взвешивать все за и против, будто кто-то иной теперь решал за него, как поступать.
Потрясение было настолько внезапным, что Герману почудилось, будто он не чувствует вкуса губ Валина, не чувствует его дыхания. Но запоздавшие ощущения настигли с удвоенной полнотой, расцветили действительность, в которую невозможно было поверить. Герман задохнулся. И требовательно, едва ли не угрожающе в своей целеустремлённости качнулся следом, когда Валин отстранился. Ладонь в перчатке уже обнимала его за пояс, словно так было всегда, и давила, чтобы тесно прижать к себе. Ледяная одержимость взгляда. И испугался бы кто угодно, наверно, но только не этот человек, видевший его не раз. Держи меня. Не дай мне упасть.
Тут он заметил, как де Реналь хмурится. То ли от резкого рывка, то ли от чего другого. Черты бледного лица ожили. Дрогнули сомкнутые губы. Он спросил, словно до сих пор не веря:
- Валин..?
Замершее время сорвалось и полетело со скоростью выпущенной стрелы. Стало неимоверно жаль каждого упущенного мига, их не становилось больше – только меньше и меньше. Жизнь сплющилась до размера грецкого ореха, ужаснув своей равнодушной стремительностью, когда Герман понял, как мало осталось, чтобы просто целовать согретые его дыханием губы… друга. И он ещё зачем-то продолжает медлить? Даже сейчас? Герман приблизился, подстёгнутый плетью страха. Больше не отпускай меня. Губы мягко коснулись губ. И целую вечность нельзя было понудить себя пошевелиться. Сделать хоть что-то. Просто выдохнуть в них.

Выдох в приоткрытые губы, шёпот слабый, осторожный. Они будто дотрагиваются друг до друга через тончайшее стекло, боясь его разбить. Горсть горячих мгновений сдуло, как песок с ладони, и щека скользнула к щеке. Так и замерли, с болезненной и трепетной бережностью повторяя движения с неуловимым сходством в своей хищнической плавной неспешности. Желая надышаться, насытиться неповторим запахом. Как тогда – и много лет назад, и прошлой осенью – вернулось удивительное внутреннее спокойствие, словно всё то тёплое море, которое сверкало и играло под луной, влилось в душу Германа и зашептало, полоня невесомой нежностью, зашелестело, усыпляя суетные порывы, утешая печали, рассеивая ослепляющую похоть. Он будто вошёл в тихую пустую комнату, щедро освещённую косо падающими из широких окон лучами. Огненный шар заходящего солнца вот-вот окунётся нижним своим краем за золотистую линию далёкого горизонта. Здесь нет ничего лишнего, ворс приглушает шаги, из мебели – одно уютное старое низкое кресло. Ни картин, ни книг. Лишь покой и отдых после долгого, невероятно долгого пути. Но вместе с тем ещё острее, ещё чище ощущается лёгкая, покоряющая мятежный дух наполненность, в которой страсть разжигается, словно тропические алые цветы, прорастающие сквозь пласты слюдянисто сверкающего снега.
Рафаэль… Его имя. Его прошлое. Таинственный код, вскрывающий любую, самую прочную дверь в сумрачном лабиринте памяти. Такое светлое имя следовало носить поэту, художнику или певцу – не демону, не падальщику, жадному до грязных, извращённых удовольствий.
Герман повернул голову, проведя губами от края подбородка к губам мужчины, но не успев их коснуться, - Валин отодвинулся. И только теперь он дал ответ на терзавшие вопросы о том, что значили его жесты. Не первый поцелуй, совсем нет. Де Виль наблюдал, опустив неподвижный взгляд, в котором смешались надменная горечь и неизбывная благодарность. В груди, у сердца, в крови заколотился жалящий жар, до тошноты и головокружения. Моё проклятие. Лучше бы я сошёл с ума, чем понимал это.
Слова застряли у него в горле. Имя, и то, он не смог выдохнуть, повернув ладонь, чтобы, с настойчивой мягкостью приподнять лицо мужчины за подбородок и, глядя в глаза, с вымораживающим изнутри спокойствием повести по чувственной линии его рта подушечкой пальца. Сегодня мы никуда не будем торопиться. Мы никого не позовём. Будем только ты и я, и на моём теле не останется ни одного сантиметра кожи, который ты не поцелуешь.

Взгляд в глаза до умопомрачения спокойный. Валин стоял и смотрел, пока рука обводила контур его губ. Когда его веки закрылись, подушечка пальца нажала чуть сильнее, приоткрывая их. И этой безмолвной просьбы оказалось достаточно. Они качнулись навстречу друг другу почти одновременно. И хотелось, и невозможно было сорваться, сердце заколотило в груди, словно собирался, разбежавшись, спрыгнуть в пропасть, и неожиданно для себя затормозил у самого края. Едва не свалился, дохнуло жарко головокружительной бездонной чернотой, она поманила тебя, заглянув в широко распахнутые глаза, но ты остался жив. Почему-то остался жив. Губы де Реналя горчили. Погрузившийся в рот язык, мягкий и горячий, заглушил едва не слетевший шелест стона. Герман так же сглотнул тут же набравшуюся в рот слюну. Мало, как чертовски мало… - говорил он себе, тая от возбуждения. Откровенные до трепета слова. Сколько сомнений пришлось пережить, чтобы дождаться их. Дождаться сквозящего в них волнения, сумасшедшего гона в крови, учащённого ритма его сердца под своей рукой, лёгшей на грудь.
- Тогда чего мы ждём? – близкий шёпот на ухо, и Герман склонил голову, сладко впился влажными от поцелуя губами в шею мужчины, ладонью придерживая за край его лица с другой стороны. Коротко и безболезненно. Тем не менее, его ощутимо прознобило, он не смог подавить дрожь и выдохнул тихо, отстранившись, как во сне:
- Идём… мой Король.
Герман произнёс это без насмешки, без иронии в едва оттаявшей улыбке, но с тёплым чувством осознания того, что имеет право так сказать. Он и больше никто. Тихая гордость и признание превосходства над своими страстями, неподвластными никому иному и губящие всякого при неосторожном приближении.
Он забрал перчатку из ладони мужчины и направился к дверному проёму, из гостиной – в личные покои, стягивая на ходу вторую. Не оборачивался, всецело, до спазма в горле, съедаемый желанием, словно кислотой. Задержись они на балконе ещё немного, и он бы начал раздевать де Реналя прямо там, не отходя от перил, и холодный мраморный пол служил бы им любовным ложем – сил бы не хватило прерваться, поэтому ничего не оставалось, как призвать предельным напряжением воли остатки рассудочности и заставить себя разыскать спальную комнату.

Он слышал шаги, преследующие его, преследующие все последние десять лет, неотстающие, чёткие и тихие. Словно тень, они всюду находили его – в коридорах замка, в покоях, в домах друзей и деловых партнёров – по всему свету, куда бы Герман ни направлялся. Они не покидали его и не должны были – он знал – они не должны были, не имели ни малейшего права исчезнуть раньше, чем исчезнет он сам.
Де Виль на секунду замешкался на пороге комнаты, которую искал. Здесь горел, едва рассеивая сумрак, ночник у постели под багровым абажуром. Была широкая кровать, широкие окна, широкие зеркала. Тонул в темноте потолок, хотя спальная была не особо велика. Всё замерло, притаившись, когда мужчина вошёл, и застыли, пойманные, как воры с поличным, вороновы силуэты в отражениях, бледный овал лица, молочная лента шарфа, к которому потянулась рука. Герман не успел его снять, остановившись от вида приблизившегося к нему со спины мужчины. Отражение оголило широкие плечи, ладонь, вынырнувшую сбоку, чтобы обнять за пояс дьявольски неспешно. Глаза закрылись сами собой. Когда ты со мной, я всегда там, где должен быть, и делаю то, что должен. Де Виль вздрогнул, словно озябнув, но причина была лишь в поцелуе, в сухом и тёплом движении губ. Будто опасаясь обжечься, ладонь выпустила шарф и бережно накрыла обнявшую руку.
Он ещё остался у тебя? Тот шрам, которым я отметил тебя, – ты носишь его до сих пор? Он не смог спросить, но знал, что обязательно увидит сегодня. Когда обернётся. Но сейчас хотелось лишь, чтобы Валин уронил его на покрывало и раздел, скрывая свою страсть в путающихся пальцах. Затылком ко лбу. Он никогда ни с кем не чувствовал себя так. Ни обвинений, ни глупой ревности, ни мелочных обид, ни злости… даже самой малой. Ни отеческого покровительства, ни милосердия, ни жалости, ни подобострастия, ни страха. И жажда, и томление, и успокоение – всё в нём одном.
- Валин…
Его имя он будет повторять так ещё много-много раз в эту ночь, выражая им свои мольбы, приказы и благодарности. Де Виль надавил на ладонь де Реналя, медленно-медленно, словно зачарованный, опуская её ниже линии своего ремня, пальцы сплелись с пальцами мужчины – жар и тающая от его прикосновений прохлада. Резцы закусили губу с внутренней стороны, бессильно пытаясь унять дрожь. Сожми сильнее, я прошу тебя. Герман стиснул руку своего друга настойчивее, с рвущим изнутри удовольствием. Сведи меня с ума, и мне не будет больно…