Если бы зрение герра фон Майера было таким же безукоризненным, как крахмал его сорочки, то он бы увидел, что сидящий на столе мужчина чуть улыбнулся, прежде, чем плавным движением зажёг лампу справа от себя. Рассеянный свет растёкся по черноте добротного стола, провёл по коленям нежданного посетителя, и скупо осветил кабинет, фиксируясь на дорогой обивке дивана, стеллажах с книгами, глянцу аккуратно сложенных папок с теснением.
-И всё же Вам никогда не хватало зоркости, мой дорогой фон Майер, - глубокий, довольно низкий голос звучал спокойно, словно матовой блик не мазнул по наставленному оружию, и взгляды не скрестились как пара отточенных пик.
Генрих Рудольф фон Герц никогда не терял самообладания и, казалось, что в его бесчувственности есть доля рисовки, но чужое мнение по-поводу собственной персоны мало тревожило Генриха, и он лишь рассеянно прислушивался к тому, что говорят о нём сослуживцы. Даже его форма офицера абвера вызывала недовольный шепоток, словно он получил свою должность за белозубую улыбку, а не за преданность рейху. Конечно, фон Герц очень быстро продвигался по служебной лестнице, но его добрая дружба с адмиралом Канарисом вряд ли могла означать, что амбициозному офицеру всё было подано на тарелочке с симпатичной голубой каёмочкой, и кроме бесчисленных поощрений за безупречную службу сам адмирал и устраивал выволочку своему протеже. Операция в Италии была шансом получить очередной ломоть пирога, и Генрих  вызвался подготовить группу диверсантов для работы в Империи Дуче.
-И прошу, не ругайте прелестную сеньору Грациани, не она открыла мне дверь, - фон Герц не делал попыток сократить расстояние, бросившись навстречу…другу. Другу? Наставленное оружие. Нежданный визит. Безучастность (кажущаяся быть может) взгляда. Все эти милые вещи были давно привычной игрой, которая трогала, словно случайная ветка задевала плечо. Ненавязчиво, но избежать можно было только, если избрал бы другой путь, а кому бы хотелось уступить сопернику. Да, и не сопернику вовсе, скорее конкуренту в погоне за чем-то новым, не опробованным, запретным. Кажется, их обоих интересовали души и человеческий материал. Лёгкая улыбка тронула губы мужчины. Может быть, Энзо изменился настолько, что его прекратили интересовать  куколки, набитые мясом и чувствами, хотя при его должности... дознавателя. Палача, и это было проще произнести на немецком. Фон Герц предпочитал ясность, испытывая лишь некоторую слабость к игре в слова и смыслы, порой старательно выводя из себя собеседника, и при этом, сохраняя непроницаемое выражение лица, не давая толком понять, шутит он или говорит серьёзно. Немного снисходительности во взгляде, когда оппонент начинал явно дёргаться от разговора и специально тихая речь, чтобы заставить прислушиваться. Нервировало и то, что Генрих не придавал значения тому, что человек с которым он беседует,  начинает чувствовать себя неуютно.  Кто-то даже потел от усердия, стараясь поставить «выскочку» на место, но хорошая школа адмирала Канариса, внутренняя дисциплина и общее пренебрежительное отношение к тому, кого мужчина ни в грош не ставил (а таких было большинство) превращали эти попытки в жалкое шоу.
Пожалуй, фон Майер был из тех, кто не потел, хотя, они не виделись довольно долго, и вполне мог приобрести новые привычки, но судя по аромату, который принёс с собой хозяин кабинета, рубахи он предпочитал менять регулярно. Кокаиновая белизна так шла ему. Надменный и эффектный. Скорее, изящный. И кроме того, он определённо приобрёл лоск, который свойственен лишь офицерам СС. И рука не дрогнет, пристрелит старого друга, как кошку.
Здание снова мучительно содрогнулось от отдалённой канонады, но Генрих даже глазом не моргнул, словно это были звуки праздничного салюта. Сегодня не хотелось думать о смерти, а значит, старушка с косой обойдёт стороной…

Отредактировано Джордан Рочестер (2010-02-27 04:37:56)

Респектабельная неторопливость движений. Ни грамма изумления на холёном лице. Глаза как необычайно острые клинья, но их пронзительность так надёжно прикрыта многолетней привычкой не реагировать на раздражители, и яркий свет. Генрих подавил улыбку, когда Лоренцо опустил оружие и гулко захлопнул дверь. Крышка гроба вероятно закрылась бы с меньшим апломбом, но ведь это был фон Майер и ему всё удавалось делать с преувеличенной церемонностью, даже поглощать бифштекс с кровью,  когда из зрителей только полупустые бутылки и вечные друзья юности, которые уж каким только не видели этого великолепного шакала. Впрочем, тут заботливая память подсунула мужчине одну забавную деталь – у Энзо не было друзей юности, кроме него  - Генриха. Да, и была ли это дружба, право слово, когда в минуты ссоры желаешь перерезать ближнему своему горло, а потом делишься с ним собственной подружкой, давая снять пробу с того, что понравилось самому?
Глухо заколотила канонада, и фон Герц всё же пожалел, что не позаботился о машине, чтобы добраться до дома - ему не хотелось испачкать обувь в копоти, а просить помочь фон Майера, было немыслимо. Тоже одна из странностей их дружбы – и речи не могло быть о том, чтобы попросить о помощи. Между ними вообще не было этого: «просить». Ничего не было, что могло быть хоть исподволь унизить или задеть самолюбие, а уж почувствовать превосходство хоть в чём-то, о, это была фантастика. Генрих очень рано принял эти правила и, когда речь заходила об успехах или провалах людей Гейдриха, относился к этому в высшей степени равнодушно, не забывая о том, что Энзо более, чем на хорошем счету в гестапо. Не завидовал, не посылал открытки с поздравлением в честь повышения, не брезговал, когда при нём говорили о «методах» работы СС. Ему всегда хватало такта и умения не пожать руки, на которых видна кровь даже сквозь перчатки, просто пройти мимо, словно не узнавал.
Услышав своё имя, только внимательнее взглянул на Лоренцо, чувствуя, что обошлось без излишнего драматизма от встречи. Они не виделись годы, но как эфемерны они, если вспоминаешь о человеке ежедневного. Они были молодыми и безумными, как шальные волчата, им было весело от самой глупой шутки потной шлюхи, они напивались и не пьянели, куражились и не чувствовали угрызений совести, если оказывалось, что томной институтке было меньше шестнадцати. Генрих никогда не признавался себе, что втайне восхищался другом, и очень тщательно скрывал, что увлекался в те годы не только девушками, но и молодыми, статными мужчинами, опасаясь, что это оттолкнёт от него Энзо. Именно тогда он впервые отчётливо осознал, что между ними всегда останется чувство неудовлетворения друг-другом, но признаться в том, что Лоренцо вызывает в нём не только дружеское расположение Рудольф не мог. Не мог до самого памятного дня рождения…Ответом на воспоминание  - едва заметно порозовели скулы, хотя выражение лица осталось непроницаемым.
С годами он растратил, что называется, ощущение чистоты, и, гарцуя по притонам Европы очень быстро распрощался с иллюзиями на свой счёт. Случайные связи и чужие мужья/жёны не обременяли его сердце, тем более, что работа в разведке не предоставляла шанса надеяться на счастливую и спокойную смерть среди детей и внуков. Воспоминания о юношеских проделках, вот, пожалуй, и всё, что было мило его сердцу. Генрих подчёркнуто оберегал свою независимость и, когда узнал, что в Италии будет фон Майер скорее задумался о том, зачем же так грубо стравливать на территории две враждующие группировки, чем о своих сердечных тревогах, связанных с фигурой белокурого шакала.
И вот они один на один, и, воздух тяжелеет, как портьера, словно сдёрнули с неё подвязывающие шнур. Шёлк шарфа теплеет от ласкового прикосновения к мерно дёрнувшемуся кадыку, когда фон Герц сглотнул вдруг накопившуюся во рту слюну. Цепкая удушливость ямы с мазутом, куда уже вступил каблуком новомодного ботинка, и разогретая жижа почти с физическим непотребством впивается в стопу. На губах, как и прежде мелькнула полуулыбка, когда увидел этот излюбленный с юности дивертисмент – ровная стопочка седого пепла пушистым облаком оседает в ровную могилку на дне массивной пепельницы. Харизма палача, который с нескрываемым обаянием обернулся к нему лицом, вызвало у Генриха тёплое чувство сарказма, приласкавшим его между лопатками сонмом мурашек удовольствия при виде того, что тот, на кого он делал ставку, не изменился ни на волос.
-Помилуй, Лоренцо, что может помешать мне, выпить с тобой? – тонкая улыбка тронула губы, - и я хотел тебя увидеть…
И без подчёркнутого перехода:
-Представь, я даже скучал.
Взгляд прямо в глаза, испытывающий, внимательный, спокойный, с привычным желанием забраться под кожу и ощутить, как же там бьётся пластами живое мясо человека, приехавшего с приказом свернуть ему шею.

Отредактировано Джордан Рочестер (2010-03-22 23:39:56)

В это время года ночи в Риме достаточно свежи, и сквозняки разгуливали в старинных  зданиях, словно получили милостивейшее разрешение самой Девы Марии. Однако это никоим образом не касалось нутра кабинета,  всё сильнее напоминающее бархатные стенки вымытого желудка отменно откормленной рождественской индюшки, сохранившие воспоминание о жаркой смеси из овсянки и орехов – прелая духота со специфическими запахами чужой жизни. Генрих, впервые за долгие годы, попав в жилище своего друга, искренне наслаждался. Фон Герц вообще любил запахи, разбирался в них, и бывало, что его тонкие ноздри брезгливо трепетали, если кто-нибудь из присутствующих рядом чрезмерно усиленно налегал на луковый суп или обильно пользовался лавандовой водой для рук после уборной. Но даже на его притязательный вкус, Лоренцо пах с потрясающей изысканностью и соблазнительностью. О его парфюме или одежде фон Герц даже не тревожился, когда оба потные и грязные с головы до ног возвращались после прогулки верхом, бурной ночи, или общения с социалистическим большинством (демократизм иных баров поражал своим размахом в те годы). А запах тела вообще приводил Рудольфа в мучительный экстаз, и ему стоило труда не вдыхать слишком шумно, когда его друг проходил мимо него без сорочки или в одних коротких штанах.
Мужчине пришлось призвать себя к порядку, не давая впасть в невольную эйфорию от того, как грудной гул шероховатых движений фон Майера успокаивающими касаниями дотрагивается до сознания. А от брошенной перчатки воспоминаний, так легко потерять из виду заглянувшее в глаза дуло, прикрыв глаза в недоверчивом: «позволь, тебе разве не дорого, что ею я впервые стиснул твои непреклонные ягодицы!».
Так и не случившееся «дзынь» стеклянного пузача о столешницу. Непроницаемое выражение лица смягчилось, Генрих внутренне улыбался, наблюдая за импозантной сноровкой Лоренцо лавировать между обстоятельствами и деятельно проявлять рассеянную заботу, при этом, наверняка анализируя с какой скоростью он успеет выхватить кольт и позвонить, стирая с лацкана пружинки подсохшей сукровицы. Кстати, следовало наверное встать со стола, но резкие движения, как и резкий свет, тон, слова могли бы разбить хрустальную прозрачностью радости встречи, к чему спешить.
- Мне следовало позвонить, - с сомнением произнёс фон Герц, покачнув в пальцах свой стакан, - меня остановило лишь то, что ты никогда не возражал против сюрпризов.
Ласковое лицемерие уступило по всем фронтам и Генрих, чуть вздохнув, понимал это. Он говорил искренне и свободно, словно все подслушивающие устройства были выключены, и ему предстояло потерять, ну, разве, что пачку сигарет. Ах, что это пачка, если рука с нежностью поцелуя уже гладит голую кожу подставленного горла. Взгляд не изменился, когда вспомнил и об  этом, и о том, как послушный хмель в глазах Лоренцо разливался маслянистым озером чернил из разбитой чернильницы, едва подушечки пальцев его безупречного друга провели по алебастровой коже пресса. Какие-то несвоевременные мысли. Какие-то мысли вне контекста усиливающейся бомбардировки и смутной жалости к Колизею.
Фон Герц знал, адмирал Канарис не будет возражать, если Абвер вцепиться в глотку СС, и что, предстоящие визиты, это не более, чем повод стравить представительства, и что после грандиозных торжеств лично ему вряд ли удастся сохранить своё олимпийское спокойствие, и вопрос о сохранении статуса неприкосновенности тоже окажется под сомнением, но «политика умиротворения», которой придерживалась Великобритания требовала от всех исключительного хладнокровия. И, к сожалению, безупречного мужества.
Глоток полоснул как пощечина, Генрих с удовольствием прокатил по языку и нёбу янтарные капли алкоголя:
-Хочешь, я закажу столик в Maccheroni, там лучшее кьянти, - смотрел на Лоренцо с мягкой улыбкой, понимая, что мыслями чёрт знает, где, а, главное, чёрт знает сколько времени тому назад, - в опере не был дня три, и, ещё есть милая вдовушка, я вас познакомлю.
Тон улыбки, ласкающий низкий баритон, запотевший от дыхания оттопыренный бок стакана, и разогретая волна убийственно спокойного взгляда. Глупейшая привычка всё контролировать, изучающая какофония замедленных движений, чтобы уловить, если собеседник совершит оплошность и позволит себе занервничать. Куртизанка – мысль, что трупы у обоих будут красивыми. Глухой смешок для колотящегося ознобом сердца, чтобы подразнить сонную артерию, поспешными бросками гоняющую кровавую аритмию.
-У меня наверняка минут пятнадцать, Лоренцо… ровно на два глотка, - словно в ответ на необходимость что-то совершить немедленно, кроме того, уже ответил, что никуда уезжать не собирается, -  но ты ведь не против, провести несколько вечеров со мной?
Всё же надрезал приятную истому мерцающих воспоминаний от которой так тепло засосало под ложечкой, и плавно соскользнул со стола, осторожно потянулся, что твой кот и зафиксировал взглядом белогривого шакала:
-Неофициально, если не возражаешь…
Полувопрос, полуубеждение, полутон, полуулыбка. Обнять и приподнять над землей, закружить на руках, так, чтобы разлетелись дородные папки всё равно было немыслимо.

Лоренцо всё же не позволил увидеть выражения своего лица, и Генрих невольно покачал головой, полностью признавая, что, это будет слишком большой роскошью. Так было всегда - и непреклонный характер и вольный рисунок темнеющей сетчатки глаза, и поволока режущего: «нет». Наверное, поэтому он вырос неприхотливым, как степной волк, которого по неописуемой в природе ошибке однажды потянуло к остроскулому шакалу. Можно было улыбнуться над своими склонностями, но благоразумный здравый смысл шептал, что смеяться ещё рано. Впрочем, фон Герц непреклонно огрызался в ответ на шепоток – уже поздно, бедняжка. Поздно догадываться о том, что неизбежно, поздно отказываться от того, вот что веришь, поздно рваться под пули, когда они предусмотрительно будут выпущены в тот момент, когда будет слишком поздно молиться Богу. Но пока же они собрались прогуливаться по руинам Вечного города, вылепленного из чрева волчьей стаи, и готового подарить им жадную историю о любви к жизни, вот только бы громче звучала в их вечер пронзительная музыка Пуччини. 
Шаг в сторону Энзо, на самом деле просто посмотрел через его голову в неприветливую красоту Рима, где на шпагатах рассиживались ладные линии чьих-то дворцов, а подводка слепых стёкол напоминала заплаканные глаза обесчещенной актрисы – они и плачут с открытыми глазами, чтобы не опухли веки. Взгляд безошибочно очертил любимую стойкость линии подбородка, складку у губ, и тенью слепок лица в слюдянистом проёме окна. Генрих чуть улыбнулся, и отвёл глаза, словно подсмотрел саму непристойность. Лоренцо был рад его видеть, к чему настаивать на словах, когда зажатый между двумя гордынями воздух, плавленым фондю жёг кожу под правильными костюмами офицеров рейха.
- Я даже не спросил его имя, - с деланным сожалением вздохнул Генрих, медленно надевая пальто. Он в упор не заметил Клауса, и теперь ему даже было интересно, кто же это такой. Не следовало, наверное, говорить, что он прошёл через главный вход, но, если фон Майер хочет познакомить его с загадочным Клаусом, то остаётся только повиноваться.
Оба знали, что так будет веселее им обоим. Оба хотели провести время так, чтобы оно казалось покинутым всеми, кроме них. Оба, в конце-концов, хотели кьянти и дорогих улыбок официантов, латекса удобных кресел в опере, смягчающих взрывы хохота плотных дверей мотеля, безумной свободы, когда где-то на столе покоиться бумага с грифом: «Совершенно секретно». Идеологически неверно было бы не закончить вцепившуюся в височную долю мысль: я хочу. Вот  Генрих и заканчивал её произвольно, небрежно убирая перчатки в карман, и вспоминая, что упор на то, чтобы выглядеть импозантно после драки или секса, это привилегия истинного арийца.
-Завтра ближе к восьми, - согласие, которого не могло не последовать. Мгновенная заминка, что бы такое во время неё выбросить из головы, и вспомнить. Вспомнить, что вообще-то идёт война, и между двумя лестничными проходами, что отделяют кабинет от булыжников мостовой, можно совершить святотатство, сбежав в эти двенадцать и двенадцать от всего мира. Было бы забавно даже увидеть лицо этого незадачливого Клауса после…
-Если твои планы не будут нарушены, - убийственная ирония, но ведь слышит же, как внизу благородная донна едва ли не грудью стоит на защите личного пространства своего хозяина. И почему итальянские женщины так преданы, это, пожалуй навсегда останется загадкой. Возможно, всё дело в той самой волчице, которая выкормила легендарных братьев – основателей. Тогда какого же дьявола он не предан их лону так, как заповедовала мораль?
-Это мой телефон, - наклонился над столом, придерживая скользкую папку с башковитам орлом, написал на ней несколько цифр, - можешь звонить в любое время.
Так и сказал: в любое время. Разве для дружбы могут быть ограничения или речь идёт о том, что я всегда рад тебя видеть? Генрих не видел разницы в этом, он просто был готов увидеться в любое время, предавая собственное понятие о границах дозволенного, ведь вполне вероятно, что он будет не один. Ложная память никак не давала прямого ответа на вопрос: а что он сказал Лоренцо после того вечера и сказал ли что-нибудь вообще или просто сбежал от его взгляда в какую-то командировку, выдуманную за тридцать секунд. Признаться, что мог оступиться, совершить ошибку было выше его сил, и даже теперь, расписывая папку своим каллиграфическим почерком, чувствовал неловкость. Перебороть бессовестностью на этих двенадцати что ли, или сколько там твёрдых в своём постоянстве ступеней.
Безликий проём двери, что ведёт к боковому выходу, осторожно приподнял портьеру, что драпировала попытку к тайне почти, как юбка потные ляжки не первой свежести матроны после занятия конкуром. Обернулся. Замер. Впился в ажурное лезвие черт. Увидел облик своего рушащегося произвола над самим собой, и глаза сверкнули азартом. Светлый взгляд в межрёберное большинство, туда, где в белёсых костях колотится сердце:
-Ты доставил мне радость тем, что поужинаешь со мной.
Сам не знает, что сейчас процитировал. Но Пуччини остался бы доволен. А Муссолини? Бесшумно прикрыта дверь, и Генрих стал спускаться по лестнице, внутренне улыбаясь, и, готовясь представиться ставшему почти родным Клаусу…

Отредактировано Джордан Рочестер (2010-04-08 00:22:45)

Фон Герц провёл остаток ночи без сна. Придвинул кресло к окну, скинул пиджак, так, что снежно-белая сорочка выглядела отличной мишенью, откинул голову на кожаную спинку, прислушиваясь к отдалённому гулу несмолкаемой канонады и, лишь изредка ронял задумчивый взгляд в чернеющий зев распахнутого окна. Генрих не спал, он грезил. Поддерживал свои иллюзии, обильной порцией виски, радуясь, как жаром наливается, кажущееся безжизненным тело, впрочем, он не был уверен, что хочет напиться или не дай бог, впасть в благостное отупение, словно школяр, впервые отведавший порцию дешёвого шнапса. Напротив, Рудольф будоражил себя, заставлял работать голову, внутренне опасаясь, что в эти ночные часы его может настигнуть эмоциональный срыв, тщательно маскируемый под беспечность.
Вздрагивающий город, отзывающийся ему сейчас, казалось, вторил каждой вопросительной интонации, и Генрих невольно улыбался, чувствуя, что Империя не простит ему слабости, помысли он побыть в своих грёзах совсем не в этом месте и совсем не один. Но с кем? Сухой сноп пламени обжёг купольное небо, и зловещие трещины раскрасили черноту пурпурными шрамами. Мужчина прикрыл глаза и качнул головой. Ты не можешь требовать от меня неизбежного. Колючие удары где-то в тон: «можешь, можешь, можешь…». Вздох срывается с плотно сжатых губ. Вздох горечи, ведь никто не увидит, а главное, никто не почувствует, что творится на душе человека, принявшего на себя непосильную ношу согласия умереть за идеалы огромного государства, которое он любил ли…
Осами прожужжали истребители и тонкий шип прожектора вальгарной пощёчиной прошёлся по скуле фон Герца, и он невольно отвернулся, глотая судорожный ком слюны с привкусом алкоголя. Не было страха, просто невыносимо, когда так открыто кто-то бьёт в лицо своим превосходством. Взгляд замер на матовом ободке телефонной трубке, и перечень знакомых цифр всплыли в памяти, словно не прошло этих лет. Личный номер. Номер личный. Растиражированные бляхи для офицера СС, краткий пароль для занесённого над головой топора, хотя, лучше, конечно подумать, что это будет молчаливо начищенный кольт. Улыбка снова тронула губы и Генрих расслабленно потянулся в кресле, наклонился и поставил на пол тёплый от его пальцев стакан, потёр устало глаза, и взглянул на светлеющий небосвод.
Оторопелая осень на миг позволила увидеть, что и падение может быть ослепительным, как те заострённые ужасом купола на Соборе Святого Петра, где подчёркнутое смирение выглядело истинным величием на фоне растерзанного нутра Вечного города.
Мужчина плавно поднялся, сделал шаг к окну, опёрся ладонями о мраморный выступ подоконника и выглянул на улицу, подставляя прохладному ветру покрытый испариной лоб. Тугая дуга воздуха дёрнула свободные полы рубахи, дрожью отдаваясь во всём теле, а Рудольф просто стоял и чувствовал, как утренний озноб разгоняет тяжесть мыслей, тревожное ожидание и потаённые желания, липнувшие как пропотевшая рубаха. Теперь он не был уверен, что ждал звонка, скорее просто глупейшим образом среагировал на встречу, напридумывал себе истории о бог знает чём, и теперь даже стыдно, что едва не позвонил сам.
Справиться о встрече, именно, могло случиться что-то из ряда вон выходящие, и ужин следовало отменить. Отменить пока не поздно, дорогой мой.
Генрих опустил голову на грудь и глухо рассмеялся над собой. Противненькое малодушие перед повторной встречей скреблось придушенной кошкой, заставляя бунтовать свободное сердце. Не следует ли пригласить Марлен?
С этими мыслями, сомневаясь в том, что поступает правильно, и отправился в душ, потом неизменная чашка крепкого, чёрного кофе без сахара и погружение в дела. После бессонной ночи организм вырабатывал энергию с повышенной активностью, хотелось переделать массу всего полезного, написать десяток писем, проверить и отправить корреспонденцию, несколько отчётов и личное письмо для адмирала Канариса, но Рудольф, машинально совершая привычные действия, понимал, что мыслями находятся очень далеко от переписки со своим шефом. Его в данном случае даже не тронула доверительная интонация последнего письма, из чего следует, что им были довольны и весьма, но фон Герц, отвечая, был подчёркнуто официален и сдержан. Не хватало, чтобы его ещё заподозрили, в дружеских связях с кем попало, как говорится, не всё лови, что клюёт. Кроме того, Генрих сторонился любого проявления человеколюбия со стороны старших по званию, ему претила мысль, что кому-то могла придти в голову мысль, что он способен с кем-то сблизиться больше, чем необходимо по субординации.
В городе вновь была объявлена воздушная тревога, но мужчина снова не воспользовался автомобилем, распорядившись, чтобы шофёр следовал за ним на расстоянии примерно пара кварталов, и хотя мужчина был немного утомлён бессонной ночью, и обилием переписки, но он решил пройтись пешком. Фон Майер, естественно, не шёл из головы, хотя мощная конкуренция со стороны адмирала могла поколебать и на таких. Но не назовёшь же Канариса – шакалом? Хотя…Фон Герц чуть улыбнулся. Какое-то неуловимое сходство, наверняка, в привычке приходить тогда, когда оставалась уже гора дымящихся трупов, а запах крови был одним из приоритетных для руководителя СД.
Генрих не спешил.  До встречи ещё была уйма времени, но придти ему хотелось пораньше, и не потому, что он собирался исследовать их стол на предмет подслушивающих устройств, просто ему хотелось немного свыкнуться с мыслью, что через столько лет они с Лоренцо пытаются восстановить давно подзабытое ощущение, что война их не изменила. Не изменилось ровным счётом ничего, и эти стены любимого города не в копоти и скрежещущих выбоинах, не битый кирпич целует подошву ботинок озлобленным сифилисом возлюбленным, не уголья недобрых взглядом горожан плюют в спину свинцовую ненависть, безошибочно определяя звание офицера Вермахта и под модным пальто. Рудольф любил Рим. Любил и понимал, что расписаться в своём чувстве ему ещё дадут шанс, а теперь бы не провалить этот экзамен – встречу старых друзей.
Уютная ниша вдали от посторонних взглядов.  Открахмаленная сорочка хозяина, румяный рот пухлой лисицы, в черничинах – глазах радушие и настороженное ожидание. Генрих снимает пальто, дружелюбно улыбается, качает головой на какой –то вопрос, тихо смеётся над какой –то заезженной остротой, заказывает вино, и наконец, усаживается за столик. Он бывал в этом ресторанчике раз двести, но нынче ему казалось, что это было в другой жизни. И сейчас заиграет его любимая музыка.

Отредактировано Джордан Рочестер (2010-04-23 18:28:24)