Нахальные солнечные зайцы гоняли вприпрыжку по гладко обструганным полам тесной комнатушки, гордо именуемой хозяином постоялого двора «отдельным номером по сходной цене». Цена-то была как раз самой что ни на есть грабительской. Уложенный на попа гроб средних размеров, с трудом вместивший узкую кровать, грубо сколоченный табурет и кособокий шкаф, не стоил последнего серебряного франка. Но не в ситуации того, кто сонно ворочался на постели, накрывшись с головой слишком коротким покрывалом, было привередничать.
Из-под стеганого ситца неосторожно вынырнула розовая пятка и настырные зайцы тут же накинулись на нее, щекоча теплым. Пятка брыкалась. Хрипловатый приглушенный голос требовал у неизвестного Ми-Ми «отвалить». Зайцы беззвучно хихикали.
В разгар веселья распахнулась дверь, смачно припечатавшись к стене.
- Мадемуазель Самари, вставать пора, утро на дворе, гляньте только какое славное, - басовитое воркование с визгливыми нотками, выдававшими притворство доброжелательности и истинную натуру, принадлежало справной девице преклонных лет, гордо носящей чепец, туго накрахмаленный передник, едва прикрывающий объемное декольте простого гризетового платья, и имя Манон.
Возня под покрывалом стихла. Мадемуазель затаилась, зайцы кинулись врассыпную, опасаясь попасть на пути тяжелых башмаков прислуги.
- Я вам и водички нагрела, умоетесь. - Табурет жалобно скрипнул, принимая вес фаянсового таза, в котором плавал помятый оловянный ковшик. - Поднимайтесь, хозяин велел комнату освобождать, вы ж только за ночевку заплатили.
А вот эти нетерпение и грубая прямота были правдой. Чистейшей, как роса в венчиках луговых цветов.
Покрывало дрогнуло, явив миру взлохмаченные темные волосы, широко распахнутые серые глаза, перечеркнутую тревожной морщинкой переносицу и... все.
- Спасибо, Манон. Уже встаю, - хрипотца исчезла как по волшебству, полилось негромкое грудное контральто, с положенной робостью, с неположенной, впрочем, едва заметной злостью.
Служанка уходить не желала. Ей, сердечной, было очень любопытно, что за белье нынче носят дамы в Париже, из которого явился этот образчик благородной бедности. Пусть столичная штучка вчера судорожно тискала кругляш монеты, никак не решаясь с ним расстаться, но ее дорожное платье было из дорогой ткани. И саквояжи хорошей кожи. Манон не проведешь, глаз наметанный. Вдруг панталоны давным-давно укоротили, а она не в курсе?
- Давайте, я вам помогу одеться. И чаевых никаких не надо, - добрая-добрая улыбка и горящий ненасытным любопытством взгляд глубоко посаженных глазок цвета спитого чая.
- Благодарю вас, вы очень любезны. Но я вполне справлюсь сама, - барышня, наконец, решилась - скользнула с кровати, аккуратно пристраивая босые ступни на домотканном половичке.
Длинная нижняя рубашка, под которой не особо-то и разглядишь панталоны, тонкий батист, искусная вышивка. Манон вздохнула завистливо и только тут заметила, что постоялица спала в корсете. Причем шнуровка ослабла за ночь и маленькая девичья грудь подозрительно перекособочилась.
«Что ж у нее там тогда своего, раз даже это убожество с накладками!»
Верный ответ был - «ничего». Но трактирной служанке вовсе незачем знать о чужих секретах.
Любовно оглядев свой внушительный бюст («Все натуральное, не то что у некоторых!») Манон, наконец, покинула явно тяготящуюся ее обществом девицу, потеряв всякий интерес в панталонам и прочим делам. Еще бы, такая сплетня на кончике языка про заезжую актерку.
Мадемуазель Самари, стоило двери за обширной спиной закрыться, потянулась как-то совсем не по-девичьи, от души, с хрустом, расправила широковатые для ее роста плечи и тронула кончиками пальцев воду в тазу. Вода оказалась едва теплой - Манон не перетрудилась, готовя утреннее умывание. Несколько быстрых, тщательных по-кошачьи движений ладоней и освеженные после дурного сна глаза засверкали веселее.
- Быть иль не быть? Конечно - быть.
Что за вопрос в дурной башке девичьей.
Фыркнув, все менее похожее на девушку создание, вернувшееся на последнем слове исковерканного Шекспира к низкой хрипотце, взглянуло, наконец, в осколок зеркала, щедро украсивший стену номера.
- Бычачьи сиськи! - ухватившись за край корсета так, словно из него могло убежать что-то ценное, месье Леруа (а скрывать далее инкогнито прославленного в узких столичных кругах молодого актера, путешествующего под личиной дамы, не имеет никакого смысла, в отличие от причин, побудивших его к этому) испуганно вытаращился на пострадавший в пылу борьбы с кошмарами реквизит. - Если грымза просекла, я пропал. И на завтрак не заработаю. И по шее наваляют.
Желудок возмущенно взвыл, намекая, что он еще как-то прожил без ужина, но без завтрака не согласен.
- Молчать! - вой послушно затих, придавленный королевскими обертонами приказа. - Сейчас наведу красоту и узнаем, что к чему.
Огладив впалый живот, натерпевшийся за время пути многого, Леруа понюхал подмышки, убедился, что все нормально и не стал менять нижнюю рубашку, деловито перешнуровал корсет, устраивая на положенное место ценные накладки, призванные убедить окружающих в том, что перед ними девица. Ловкие пальцы привычно смастерили замысловатую прическу, вплетя в темные пряди накладные букли, шоколадно-коричневая юбка легла широкими складками на три слоя нижних юбок, закружившись колоколом вокруг лодыжек, стоило вертануться вокруг своей оси. Простая белая блуза, без всяких шемизеток, строго обтянула грудь, которая вовсе и не грудь. Туфли на высоком каблуке, стаченные специально для низкорослого актера, придали стати. Вот и все. Мадемуазель Самари готова к выходу.
Тщательно проверив номер на предмет оставленных мелочей, Леруа небрежно покидал щетки-шпильки и прочее в саквояж, хищно щелкнул застежкой, побренчал ключами и отправился из опостылевшего номера вниз, в зал трактира, откуда доносились упоительные ароматы съестного. Багаж ему потом спустят. Как и положено. Или он не Леруа.
***
Договориться с хозяином постоялого двора об оплате завтрака импровизированным представлением оказалось не просто. Месье Симон, отчаянно потея, торговался до последнего сантима. Стенал о своем разорении, сомневался, что такая хрупкая девица сможет перекричать толпу распаленных молодым винцом мужчин. Толковал о приличиях. Словом, набивал цену как мог. Если бы это был первый торг, возможно, Леруа бы и сломался. Но в дороге поднаторел уже в подобных разговорах. И дело закончилось к общему удовлетворению.
Стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, неторопливо сжевал в уголке «задаток» - слепящую оранжевыми желтками яичницу и двинул на террасу.
Глупо, конечно, но даже выход на такую сцену, перед такой публикой, заводил, вытягивал на поверхность огонь, терзающий его с того самого момента, как он помнил себя: надежные руки отца и пестрое яркоцветье балаганного представления, слаженное дыхание толпы, замирающей, смеющейся и плачущей вместе с бродячими актерами. Он услышал тогда Мольера, изломанного бездарной постановкой. И запомнил навсегда тонкошеего мальчишку, игравшего на подхвате все эпизодические мужские и женские роли. Да так игравшего, что его Дорина затмевала и страдавшего одышкой Тартюфа, и Мариану не первой свежести. Искра божья. Талант. Наверное, поделился безымянный мальчик от щедрот своих, раз и теперь, в двадцать пять, полыхало в груди по-прежнему.
Проследив, чтобы доба объемных саквояжа расположились рядком у перил лестницы, уходящей с террасы вниз, к пропыленной земле двора, Леруа встал у балюстрады, побарабанил по верхнему брусу пальцами, решая, что же читать. Сейчас. Проще всего было бы, конечно, отыграть что-нибудь из легкого, зажигательное, на грани буффонады. Или того же де Кока подекламировать. С выражением. Но стоило приглядеться к публике внимательнее...
Народу набилось много. Слухи о представлении и сплетни Манон собрали желающих поглазеть под завязку. Мужичье. Простые работяги, разгоряченные винными парами. Если заигрывать - хуже будет. Леруа точно знал. Невольно погладил спрятанные под слоями одежды синяки на ребрах, оставшиеся после прошлого выступления. Да и простыл немного. Поставленный женский голос мог подвести, сорваться.
Хозяин многозначительно кашлянул на весь зал, намекая, что пора бы яичницу отработать.
Шекспир сам по себе начался. Он всегда так начинался. Изнутри, по невидимой ниточке, солнечной, струнной.
Юноша, который играет девушку, играющую юношу. В лучших традициях театра времен гениального автора.
Перевод монолога Оливии был не слишком хорош. Но английского эти не поймут.
Гортанное взволнованное, умоляющее, гневное. И не смотреть на лица. И не слушать выкриков.
Он сочинял мизансцену на ходу, ведомый силой слов. Шаг вперед, еще. Открыл спину. И получил ответку влет. Луковица, изуродовавшая белизну блузы - полбеды. А вот нагло лапающие мохнатые ручищи, полностью сковавшие возможность двигаться... а вот наступающие двое, готовые в самом деле задрать юбку до ушей... А там-то никаких муляжей. От природы все. Не дамской.
«Убьют...»
Засмурневший хозяин отвернулся, делая вид, что ничего особого не происходит. Против своих лезть не с руки. В самом деле, ну помнут актерку, потискают. Не помрет. Приличные девицы дома сидят, а не по дорогам без сопровождения шляются. После ее худосочности трактирные девки вдвое слаще покажутся. И обмоют потом почтенные славно удавшееся "представление". И ей платить не придется - не на пять минут заумных стишат уговаривались. Все доход.
Помощи ждать неоткуда. Придется выкручиваться самому. Пригасив пенящееся бешенство - в драке дурная голова только помеха, Леруа, примериваясь, нежно погладил тискающую грудь ладонь и надавил изо всех сил в нужную точку. Безмолвная молитва о верном прицеле деве Марии, защитнице всех остолопов, унеслась в безмятежно-голубое небо.
Мэтр Грамон, учитель фехтования (в отставке по причинам повышенной чуткости к вину сизого носа), не зря орал непотребно на бестолкового ученика, махавшего благородным клинком как подзаборник дрыном, зато шустро усваивающего плебейские приемы драки на кулачках. Или с кулачками. Вот именно такими - пудовыми. Получилось. Вышло. Верзила тонко взвыл, отдергивая онемевшую кисть. Нырнув у него подмышкой, Леруа оказался за могучей спиной и точным прицелом острого колена заставил оправиться в короткий полет нетвердо держащегося на ногах хама. Вперед, прямо на оторопевших помогальников. Замес из рук, ног, мата.
Подобрав юбки накоротко, сверкая кружевами панталон, ринулся к саквояжам, чтобы подхватить да вон отсюда.
И тут понял, что действительно попал. Поднять-то поднял, а вот на каблуках не больно побегаешь с этакой тяжестью. Бросить? Ни за что. Костюмы, немного драгоценностей. Тексты пьес. Все, что у него есть. Невмочь кинуть надвигающейся толпе такую кость.
Деревянный настил крякнул, принимая немалый вес поклажи. Леруа прижался спиной к перилам, ощерившись злым оскалом. Затравленно обегая взглядом уже организовавшуюся толпу, настроенную решительнее фрондеров, он заметил крупного мужчину в бордовом. Светлые волосы, внимательные голубые глаза, в которых что-то эдакое, похожее на сочувствие. Не зевака. Не из местных.
Дрогнули ресницы, выметая боевой запал. Расширенные зрачки попросили «Помоги!» И звуковой атакой - великолепным девчачьим визгом, подхваченным у кузины, боящейся мышей - на первую же протянувшуюся лапищу. Чистейший пронзительный звук. Рапид на целых два удара сердца. Все замерли.
Отредактировано Марго (2010-04-13 19:22:04)
