Он слишком хорошо помнил вкус страха, тревоги, потерянности и ощущения перехода точки невозврата за белую бурю безумия. Как неистово не хотелось Кену вновь испытать его. Не в ночных кошмарах, доводящих его до рыданий сквозь сон, когда молодые черты искажались в мимическом уродливом напряжении, а в реальности, такой зыбкой и такой ценной.
И с каждым новым разом, когда ощущение это к нему возвращалось, ощущение беспомощности перед проклятием его недолгой жизни, перед безумием, которое овладевало им совершенно меняя его личность, сил на веру в то, что всё ещё будет хорошо, что его жизнь не окончательно скомкана и смыта в очко нужника бытия, было всё меньше.
Надежду пожирала пустота, замещая собой всё. Этому в общем-то ещё юному человеку оставалось обидно мало шансов на существование, здоровое, радостное, на планы, мечты, ожидания, радость, взаимность, на разрушение изоляции.
Когда-то еще в отрочестве, будучи вменяемым, он думал, что самое страшное предательство, которое может совершить человек по отношению к самому себе - это сойти с ума и остаться жить, существовать в душном мороке своего помешательства. И, вуаля, страх догнал его самым откровенным воплощением своим, перечеркнув всякие мечтания о человеческой благополучной судьбе. Он был хуже алкоголика, вновь берущегося за бутылку после такого обнадёживающего светлого перерыва и крушащего все надежды семьи и собственные свои на счастливое завтра. Он не мог контролировать, когда новая доза неадекватности и злобы наполнит его кровь, это решал его покалеченный недужный мозг.
Четырнадцать дней Кен существовал в Вертепе тенью. Десять? Двенадцать? Уже больше двух недель? Он не сбился со счёта, просто не считал. На руках была кровь маленького друга и в прямом, и в переносном смыслах. Он пришёл в себя уже в спальне, кем-то заботливо уложенный на кровать в чистой сухой одежде, но на коже алели рты свежих едва подсохших порезов и потому складывалось впечатление, что обагривший его предплечья и кисти сок тела - всё же не маленького друга, а его собственный. Он кое-как дополз до ванны, ноги не гнулись, он шёл, как на протезах, испытывая боль моральную куда более сильную, чем та, что предлагали разрезанные руки. Как и чем? И когда? Ему нужно было увидеть ванную комнату, свидетельства своего страшного греха, предательства, и набраться сил на то, чтобы покончить уже с собою, смирившись, что жизни ему нет, но тем самым он хотя бы предоставит шанс на неё для других. Для тех, кого в будущем может встретить и растерзать.
Он был полон боли и решимости в равных мерах, когда открыл дверь ванной комнаты. Ни тела, ни следов происходившего. Абсолютная чистота стала для него не меньшим ударом, чем возможный вид раздутого от разложения детского тела. Но тела не было. И даже... он упал на колени, шаря руками по полу ванной комнаты... даже скола на плитках пола не было, который он оставил, пока бушевала его ярость. Он ударил рукоятью метёлки и пол раскололся, вот тут, на изгибе узора. Но ничего, ни царапинки, ни следа. С лихорадочным тщанием он принялся осматривать ванную комнату, ползая по ней и едва не задевая поверхности ресницами, так пристально вглядывался он во всё. Ни единого следа, подтвердившего бы ему, что содеянное им имело место быть, Кен так и не обнаружил. Ему оставалось только выйти из этих комнат, чтобы узнать, жил ли тут вообще восьмилетний рыжий мальчик по имени Люка? И он, всклокоченный и смертельно бледный, направился к двери в коридоры Вертепа.

--->>Прочие помещения замка » Картинная галерея

Отредактировано Кен О'Лири (2010-02-04 01:55:33)