Лулу очень любил трахаться с неграми. Для него было особым кайфом ощущать двадцати пятисантиметровый хуй в своей роскошной заднице. И чем меньше было у гориллы мозгов, тем лучше. А ели они у Луи с руки, становясь покорными, словно болонки. Лулу умел починять себе людей. Даниель очень быстро разобрался в сексуальных предпочтениях своего друга и любовника и не ревновал. Любил наблюдать за процессом, тем более, что Луи не стеснялся и не чинился перед ним, ведь негры ( в республике Чад оказалось не так плохо) были животными. Чего их стесняться?

Щелчок зажигалки "зиппо". Новая сигарета. В жестянке уже пара окурков, до фильтра.
Перевернутая кассета.
Второе письмо.
Все тот же голос, чуть искаженный диктофоном, как в телефонную трубку с помехами.

- Ночь в центральной Африке, как нож под лопатку. Она начинается отовсюду и сразу, падает, как обморок,  цвет кожи у ночи – эбен и черная лакрица.. Такой же лоснистый, вороной, как у моих ночных великанов  любовников, между которыми я задыхался, бился в рот и в зад проткнутый – на клиньях и вертелах звериной земной силы.
А звезды там с кулак, они не имеют названий на человеческом языке. Я не люблю презервативов, ты что то говорил про смазки, какие то особые составы, которые делают хорошо и не заразно, я пожимал плечами и пользовался.
Черные мужчины, чуткие и мудрые как звери или деревья. Неграмотны. Каждый восьмой заражен. Каждый второй со смертью накоротке. Я пил теплое молоко из грудей их прекрасных и уродливых женщин, я слушал их гортанные голоса, я знаю, что они делают по ночам. Умел дышать с ними в унисон, в те дни я узнал как гремит по утрам красная глина саванны под копытами серых антилоп, как медленно рдеют над островами облаков закаты, как говорят те, кого белые считают тупым скотом. Как черный человек, который лет с десяти умел держать автомат и знает наречия тридцати племен, склоняет свою голову под мою ладонь, не потому что глуп или раб, а потому что он знает, куда мы уходим ночью. И забывает, какого цвета моя кожа.
В те ночи когда старые мертвецы, слыша барабаны на холме открывают молодые глаза.
«Возьми мои глаза, сердце, печень и дыхание, стань мной, стань тысячью меня».
И я становился на колени и брал в рот его член, отдающий на вкус бесконечной полынью и слышал, как он кричит. Не он кричит – поколения гортанно выдыхают оргазм в пепельном полдне Африки, на слоновьих кладбищах, на обочине цивилизации.
Где пуля честней доллара и глоток воды желанней поцелуя.
Дайте мне души негров, черные-черные или коричневые или серые как пыль, дайте мне три барабана, обтянутые человечьей кожей пусть они звучат, сначала громко-громко, потом все тише и тише, пусть они звучат...
Да... И еще, мы трахались, Дани.
Конечно.
В частной гостинице католической миссии, где постоянно были перебои со светом, и сквозь драную москитную сетку прорывались рыжие жуки и бились о плафон мигающей белой лампы.
Я здорово спустил жир – все выплавила жара. Мне иной раз казалось, что это не мое тело, новое, золотое от солнца, ссадины на коленях, хлопковая рубашка и на газете – револьвер и бутылка местной паленой спиртяги.
Потом в Париже конечно я все нажрал обратно с лихвой. Мое тело это мое дело, хочет прибывает, как луна, хочет обнажает кости, как прилив – раковины.
Это были короткие и хорошие дни.
Сезон дождей еще не начался. Тогда мы стали камнями и мокрой глиной на водопое диких быков. В те дни я не ширялся, Дани. И даже почти не курил.
А содовая вода смешно щиплет язык...Особенно когда словил малярию. Приступы день через три, как на работу. Всплывай, Моби Дик, из глубин кипятка и озноба. И улыбайся на волне, когда над саванной струится солнце и расплывается торсионный след почтового самолета-кукурузника."

Шипение пустой пленки. Сухой щелчок. Конец второй записи.

Их последняя встреча произошла в Камарге. Красивая местность на юге Франции на побережье Средиземного моря в дельте реки Рона. Странная. Тоскливая, болотистая и практически не заселенная людьми равнина, она завораживала. Национальный парк.

Сжав ладони в замок на лбу, сидящий человек крепко всласть потягивается. Сталкивает верхние кассеты с пачки, выбирает нужную, последнюю, с цифрой четыре, намалеванной черным маркером.
Трогает нагревшийся корпус диктофона. Посылает кассету и включает столь резко, что начало зажевано, но ничего, выправилось.
Голос звучит глуше, с частым кашлем и паузами. В паузах слышно тяжелое дыхание. Выдох, видимо во время записи он много курил.
Четвертая запись пошла. Отматываются назад цифирки таймера.

" - На свете есть места и вещи, Дани. И некоторые из них прекрасны. Самые лучшие места – те, которые далеко, а лучшие вещи – те, которые мы теряем навсегда.
... Добирались на джипе  от Арля по бездорожью шесть часов. Этого места нет на google maps, гарантия. Меня вообще бесит, что над нами болтаются в космосе спутники. Люди как дети. Когда они наконец доперли, что бога нет и ничьи глаза не смотрят сверху, то испугались и понавешали камер слежения и спутников-шпионов, так ребенок просит не гасить ночник, чтобы чудовища не добрались до него.
Лампа перегорела, перебой на станции, монстры идут сюда. Они скоро съедят мое сердце изнутри, напялят освежеванную кожу на себя, будут пить моим горлом и смотреть из моих глазниц... Стивен Кинг хорошо это знает, Дани. Они его съели еще в детстве. Меня позже, это без разницы.
Я никогда не просил родителей оставить свет у меня в спальне.  Это никогда не помогает. Я просто воровал на кухне нож и клал его под подушку. Я знал, что буду делать, когда они войдут. Драться насмерть, как подобает мужчине, даже если ему всего десять лет, лишний вес и брекеты на зубах.

В последний раз я повез тебя в Камарг. Нужна была неделя передышки, а лучше этой глуши на юге Франции не придумаешь.
Пустоши меж устьем Роны и Средиземным морем, гиблые, малярийные места, особенно тогда на тонкой грани февраля и марта.
Лиловые мшаники, тростники, тамариски. Здесь везде заповедные зоны, изредка только попадаются стоянки для телевизионщиков-документалистов и лодочные станции. По протокам можно добраться куда угодно, пустое время, даже браконьеров нет.
Пелена дождя, джип дважды застревал в грязи,  мы молча выходили толкать.
Добрались к ночи. Мой дом наверное разочаровал тебя. Ни веранды, ни толком мебели, лежанки жесткие, генератор автономный,  лампы голые на шнуре проводки, плита угольная, допотопная, покупал у старухи, из местных.
Он крайне уродлив этот дом, построен еще в конце 19 века, когда-то здесь жили пастухи и ворье, халупа, ничего особенного. Зато из его голых  перекошенных окон видно как туманная холодная луговина плавно переходит в море, и издалека не всегда понятно – что там – впереди, лодки на серо-зеленых волнах  или белые лошади в высокой траве.
Почти весь год здесь живет смотритель, от него услышишь не больше слов, чем от старого дерева, он следит за тем, чтобы не провалилась крыша и не сдохли лошади. Их тут две, они тоже крайне уродливы, крепкие, неказистые, обросшие жесткой шерстью, как шнауцеры и злые. Мои жеребцы не едят сахара с ладони, просто не знают что это такое. Однажды старший убил копытом крысу, раскусил ее пополам и заднюю часть съел.

Неделя молчания вдвоем, короткие отблески огня за решеткой, постоянные дожди  и тлеющие спирали от комаров, удушливый запах. Гнус толчется под балками крыши и постоянный зуд сведет с ума и мертвого.
Наверное, тебе было скучно. Я не спрашивал тебя об этом.  Всю ночь сверчки, треск огня. Капли в жестяное ведро. Течет крыша.
Ну что ты заладил, как дятел: «секс-секс»?
Все и так в этом полынном гибельном краю пропитано осатаневшей, яростной любовью, как губка – уксусом. Время гона. Охотиться нельзя. Нет, мне наплевать, что это заповедник, и на их законы тоже, и если бы я захотел, то стрелял бы здесь и по птицам и по лошадям и по людям.
Просто, ну как объяснить тебе... То,  что не объясняют словами. Нет такой буквы в моем алфавите.
Я просто открывал рассохшуюся оконную раму и давал тебе слушать дождь. Напоенный любовью и голодом, так как если бы с пасмурного неба капала холодная сперма.
По ночам было слышно, как, визжа, сражаются жеребцы, хлопанье  крыльев по утрам – возвращались над водами и болотами стаи странствующих голубей.

Перед этой весенней силищей все наши «возвратно-поступательные» «активно-пассивные» и бог весть еще какие камасутры, кажутся жалким дрыганьем лягушек-альбиносов на лабораторном столе.
Я хотел бы знать сполна, как любятся табуны быков и коней, или циклоны с антициклонами. И не просто знать, а делать как они. Говорят, дикий скот живет здесь с тех времен, как растаяло Великое Оледенение.
Рано утром мы седлали лошадей и шагом уезжали в тростники. Бездумно и не выбирая направления. Я мало ел и очень много пил. Уклонялся от твоих вопросов и объятий.  Четыре часа до взлета. Скоро я надену на лоб белую повязку с красным кругом, выпью свою «чашку сакэ» и сяду в самолет без шасси.

Ты прости, ничего сказать тебе я не мог. У меня неплохая интуиция, и нельзя было посвящать тебя в мои дела больше, чем это уже произошло. К счастью, ты знал мизер, вишенку на торте, но и этой вишенки хватило бы, чтобы твои респектабельные предки перевернулись в добротных голландских гробах.
Мы здорово промокали на этих прогулках. Ты пил чай с коньяком из термоса. Лошади хлюпали по колено в мокрых травах, и изредка резко и зло отзывались визгом, на грохот дальних табунов. В низинах клубилось парное марево и стоит разъехаться на два метра друг от друга – как ты превращался в туманный бесформенный силуэт, и таким же становился и я.
Ржавая трава, глиноземы, длинные плетеные ограды с плетями лоз,  белые выпоты на лбу  земли до смешного напоминали кадры из джармушевского «Мертвеца».
То, что я еще реален,  говорили только капли, дрожавшие на полях шляпы, и стекавшие по черной коже плаща на крыло седла. Глупый мертвый белый человек. Мой путь можно было отслеживать по глоткам из коньячной фляжки. Я давно уже держал там спирт, другое не брало.
Я примерно представлял уже, что ждет меня в Париже. Под меня копали давно. И наши и америкосы. Интерпол понятное дело туда же.
Удалось смухлевать со счетами, перекрыть все ненужные мне ходы, пустить назревающее расследование по левому пути.
Я знал, что легавые и папарацци вцепятся в «замученных сироток», как крысы в мясо, и за детскими слезинками никто не заметит тех, настоящих дел, которые я крутил.
По логике вещей уже тогда надо было все бросать, скрываться, убирать перископы,  ложиться на дно... Ну,  все такое... Техника безопасности. Просто не знаю, как объяснить тебе, Дани. В таком случае нет никакого драйва. Пластиковый евростандарт, скучный, офисный прописной.  Нечем жить. Ты бы конечно посоветовал мне что-нибудь здравомысленное. Смотаться в Эквадор или Гонолулу.
Ты всегда был рассудительной Алисой, а я по натуре Безумный Шляпник.
Чтобы много выиграть, нужно все потерять.
Поэтому я кружил по мокрым пустошам Камарга, зная, что в Париже меня ждет арест.
В предпоследнее утро ты спросил меня:
- Что происходит? Луи? ты сам не свой...
В ответ я поднял лошадь в галоп, ты догнал и некоторое время мы шли голова к голове. Открыто, во всю грудь пахнуло морем и впервые за шесть суток вышло солнце из кулака облаков.
Над водами оранжевыми веерами взлетали миллионы фламинго, весь мир разнесло вдрызг, как  разрывной пулей красный апельсин. Парусный грохот крыльев, отовсюду, вокруг, в сияющей солнечной золотой пыли.
Я бросил поводья и лег затылком на круп, глядя на полной скорости в полную розовых птиц круглую синюю пустоту. Кони на галопе по грудь в воде, как корабли.
Дани. Только это  и называется «оргазм».
В Арле я уехал  из отеля срочно, в шесть утра. Поменял билеты на ближайший рейс до Парижа. Ты еще спал. Я не стал тебя будить. Отзвонился потом, что все хорошо, дела, все такое.
Не умею и не люблю прощаться.
Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети."

Долгий "белый шум" пустой усталой пленки.
Человек отодвигает стул,  встает, небрежно сгребает в одну кучу кассеты и диктофон, щедро оплескивает из фляги и поджигает спирт.
Пляшет синий огонек, черный дым потек, вскипая, плавится пластмасса.
Он подходит к стене, которая казалась такой прочной, полицейской, канцелярской, незыблемой, как свод уголовного кодекса.
И обеими руками без усилий щедро рвет то ли зеленую легкую ткань то ли полиэтилен.
В затхлую прокуренную  комнату  врываются огромные полотна дневного света. В прорехе - слезящаяся от солнца после дождя тростниковая равнина Камарга, все нараспах - полдень до горизонта. Две фигурки всадников - ныряют в просторном разнотравье. Но тут же скрываются за взлетом миллионной стаи оранжево-розовых птиц. Фейерверк фламинго. Целого мира мало.
Человек, не оборачиваясь, вступает в разрыв, и сунув руки в карманы костюмных брюк,  уходит в эту сияющую гулкую пустоту весны. Чуть сутулясь, по - волчьи.

"Гамби́т (от «итал. dare il gambetto» — подставить ножку) — общее название дебютов, в которых одна из сторон в интересах быстрейшего развития, захвата центра или просто для обострения игры жертвует материал (обычно пешку, но иногда и фигуру). Различают принятый гамбит (жертва принята), отказанный гамбит (жертва отклонена) и контргамбит (вместо принятия жертвы противник, в свою очередь, сам жертвует материал)."

Стоп. Снято. Все свободны. Всем спасибо.

Отредактировано Луи Лувье (2010-01-11 19:37:54)